Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅) - Автор неизвестен

Так очутился Цзинцзи в ночлежке для бродяг. Нищие смотрели на смазливого отпрыска некогда знатной фамилии с жалостью, клали спать на протопленный кан и угощали жареными пирожками, а когда являлись караульные, Цзинцзи сходил за истопника и помогал им бить в колотушку.

Год подходил к концу. Как-то повалил снег и поднялся сильный ветер. Стоял лютый мороз. Цзинцзи с колотушкой сопровождал ночных караульных по улицам и переулкам. Вьюга не утихала. Он шел по прикрытому снегом льду, втянув голову в плечи, съежившись, весь дрожа от холода. Вот-вот должны были пробить пятую предутреннюю стражу, уже запели первые петухи, когда они наткнулись на лежавшего у стены нищего. Он обессилел и, казалось, отходил. Старший из караульных велел Цзинцзи побыть с ним и согреть охапкой сена. Цзинцзи оставался с нищим целую ночь, а как только воротился в ночлежку, свалился и заснул. Он увидел во сне свое прошлое: наслаждался богатством и роскошью в доме Симэнь Цина, предавался любовным усладам и шутил с Пань Цзиньлянь. Проснулся Цзинцзи со слезами.

– Чего это ты нюни распустил, а? — спросили товарищи.

– А вот послушайте, что я вам расскажу, братцы.

Тому свидетельством романс на мотив «Белая бабочка»:

Разгулялась стужа вьюжнаяНа исходе года,Землю льдами отутюжила, —Отжила природа.Грудь и плечи коченеют вмиг.Брошенный, замерзший!Смерть не замечает горемык —Им бессмертье горше!Немощь в теле, ноги голод гнёт —Ни глотка, ни крошки.А снаружи — холод, гололёд —Бос и без одёжки.Но всего страшнее белый смерчКоже индевелой.Я молю о снисхожденьи смерть,Отдаю ей тело.

Первый романс на мотив «Резвится дитя»:

Стражи бьют в ночную стужу,По постелям все лежат.Кто позвал меня наружу?Караульный старый ЧжанПризывает меня к службе —Прямо скажем, повезло:От его блина по дружбеБрюхо сухостью свело!

Романс второй:

Сторож, сжалься, замерзаю…Ах, какой холодный год!Ты отныне мой хозяин,Не гони меня в обход.В колотушку бью покорно,Горемыка и босяк.Караульный рисом кормит,Помыкая так и сяк.

Романс третий:

Мне бы чай и ужин плотный!Вышло ж все наоборот:Два блина сглотнул холодных,И теперь болит живот.День еще под облаками —Уж велит зажечь огонь,Понукает всех пинками..Сунешь медь — смирится он.

Романс четвертый:

Петухи на пятой страже,Оживает городокСытых добронравных граждан,Нищий лишь в снегу продрог.Вот нашел я горемыку,Оживил и он уснул.Я ж в бессилии захныкал,Вспомнив молодость-весну.

Романс пятый:

О чем постыдно слезы лью?Судьбу поведаю свою.Служили Чэни при дворе,Торгуя царскою сосной,Мой дед — инспектор соляной,Тогда меж четырех морейБыл знаменит старинный род,Дружил с вельможами отец.И вдруг всему пришел конец,Отныне все наоборот:Потомок их — злодей и мот.

Романс шестой:

Почил меня бивавший дед,И дух отца уже отпет.Избаловала меня мать.Привык кутить и пироватьИ обошел певичек всех,Мне рок мирволил, как на грех!Когда ж отец в опалу впал —Взял тесть меж прочих прилипал.

Романс седьмой:

Я зятем жил у Симэнь Цина.Средь парков, спален и гостиныхРазгулы пиршеств и забав…Я с тещей спал, мораль поправ.Имел к деньгам семейным доступ —Была уверенною поступь,Но я в могилу свел жену —И вот мне мщенье за вину.Играл на золото, алмазы,Любил с красотками проказы —А ныне голый на мели,Стал нищ, спасаясь от петли.

Романс восьмой:

Я из большого дома — в малый,Оттуда — в смрадные подвалы,Так голод съел мое жилье.Мне пищей — крохи да гнилье.Ведь я привык к вину и мясуИ вдруг всего лишился сразу —Мне негде взять собачью кость!Распродан родовой погост!

Романс девятый:

Для низости — я слишком горд.Для высоты — не хватит силы.Мне чужд наемный труд унылый,И землепашца хлебный горб.Работа — чушь! В уме лишь плутни:Мечтал красоток ублажать,Пресытившись, в парче лежать,И просыпаться пополудни.Всем причинил немало бед,Своей заносчивою ленью,Когда, бездомный, околею,Меня жалеть не станет свет.

Романс десятый:

Хозяин с платой приставал,А у жильца в кармане пусто.Теперь приют ему подвал,Еда — прокисшая капуста.Колотит что ни день простуда.Любой заботе буду рад.Котел и битая посуда —Вот все, чем ныне я богат!Жена в могиле от лишений,Слуг нет, пал конь и продан дом.Судья все выманил, мошенник —И вот скитаюсь бобылем.В харчевнях — крошек две горсти,Опивок чайных четверть кружки,И тупо по ночам трястиВ замасленные колотушки.

Так и жил Чэнь Цзинцзи. Днем просил милостыню, а на ночь укрывался в ночлежке.

Жил-был в Цинхэ почтенный Ван Сюань по прозванию Тинъюн — Справедливый в Действиях , которому шел седьмой десяток. Человек состоятельный, набожный и милосердный, он в добрых делах находил высшее удовлетворение. Движимый чувством долга, бескорыстно помогал ближним, славился как щедрый благотворитель, водил широкие знакомства, но особенно усердно поддерживал он горемык и страдальцев. Оба его сына вышли в люди. Старший, Ван Цянь, в чине тысяцкого унаследовал пост заведующего печатью в управлении императорских конюшен. Второй сын, Ван Чжэнь, учился в областном училище. Ван Сюань держал у ворот закладную лавку, в которой управлялся нанятый приказчик. Жил хозяин в полном достатке. На досуге он исцелял недужных или, перебирая жемчужины четок, возносил молитву Будде, то уходил на проповедь в буддийскую обитель — Брахмы дворец[2], то, стремясь постичь путь-дао, удалялся в даосскую обитель — самоцветный дворец бессмертных. В заднем саду у Ван Сюаня росли два абрикосовых дерева, потому-то его больше знали под даосским прозванием Отшельник из Хижины в Абрикосах.

Как-то, в даосском халате из разноцветных лоскутов и в шапке с двумя отворотами по бокам, стоял он у ворот своего дома, когда перед ним очутился Чэнь Цзинцзи, павший ниц и начавший отбивать земные поклоны.

– Сынок! — обратился к нему изумленный Ван. — Чей ты будешь? Не разберу никак. Глазами ослаб.

– Не скрою, почтеннейший сударь, — дрожа всем телом, проговорил поднявшись Цзинцзи. — Ваш покорный слуга — сын торговца канифолью Чэнь Хуна.

Ван Сюань погрузился в раздумье.

– Уж не Чэнь Дакуаня ли? — промолвил старик и, оглядев завернутого в лохмотья жалкого нищего, продолжал. — Сынок! Дорогой ты мой! Что же с тобой стряслось, а? А как отец с матерью? Живы-здоровы?

– Батюшка в Восточной столице скончался, — отвечал Цзинцзи, — матушку тоже похоронил.

– Слыхал, ты у тестя живешь.

– Тесть умер, а теща не захотела меня в доме держать. Потом жену похоронил. Тут на меня жалобу подали, судили. Дом продал, деньги прахом пошли. Теперь вот брожу без дела.

– Где ж ты обитаешь, сынок?

– Всего сразу не расскажешь. Да что скрывать! Вот так вот и живу.

– Ай-яй-яй! — воскликнул старик. — Значит, милостыню просишь? А ведь, помнится, как жили! Известная фамилия, солидный дом! Я ведь с твоим отцом дружбу водил. Ты тогда еще маленьким был. С пучком на голове в школу бегал. И до чего же ты дошел! Ой-ой-ой! Ну, а есть кто из родных? Чего ж они тебе не помогут?

– Дядя Чжан жив… Да только я давным-давно к нему не показывался. Неловко…

Ван Сюань пригласил гостя в дом и предложил занять место гостя, а слуге велел накрыть стол. Появились сладости и закуски. Когда Цзинцзи съел все, что ему подали, Ван достал темный холщовый халат на вате, войлочную шапку, пару теплых чулок и туфель и отдал их промерзшему Цзинцзи. Потом хозяин отвесил лян серебра и, прибавив к нему пятьсот медяков, тоже протянул горемыке.

– Вот тебе одеться, — сказал он, — а медяки на расходы. Сними угол. А серебро на торговлю в разнос пусти. Будет чем голод утолить, не придется и ночлежке обретаться. Она тебя к добру не приведет. А как наступит время за жилье платить, приходи. В месяц раз выдавать буду.

Цзинцзи пал ниц и бил челом.

– Все понял, батюшка, — повторял он и благодарил хозяина, потом удалился, забрав с собою серебро и медяки.

Но искать угол Цзинцзи и не подумал, торговать не собирался. Пятьсот медяков пропил в кабачках да в харчевнях, лян серебра разменял на медяки и, бродя по улицам, тоже растранжирил. Когда его схватили как воришку и отвели к околоточному, Цзинцзи пришлось отведать тисков. Выпустили его без гроша в кармане, зато в награду ему достались синяки и шишки.