В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках - Уильям Мак Нил

Подъем заморских французских и британских предприятий засвидетельствовал и отразил относительно налаженное сотрудничество между предпринимательским мышлением и государственным управлением этих стран. В отличие от правителей других стран мира, рассматривавших частный капитал в качестве соблазнительно доступной конфискационной добычи, монархи Европы действовали по убеждению, что четко определенное и осуществляемое налогообложение служит росту как частного капитала, так и доходной части бюджета. Богатые купцы и ростовщики могли спокойно жить под защитой британского или французского законодательства в Лондоне, Бристоле, Бордо или Нанте, тогда как несколькими веками ранее им приходилось искать убежища в вольных торговых городах.

Проживание в сильном с военной точки зрения государстве для коммерсанта означало эффективную защиту даже в отдаленных уголках мира — о чем рассчитывавшие практически только на себя подданные слабых малых государств могли только мечтать. В свою очередь, короли и министры не ограничивали предприимчивых капиталистов, рыскавших в поисках прибыли по всему свету. Правители хорошо помнили, с каким трудом наскребались деньги на содержание армий в xvii в., и не собирались лишаться столь благодетельных налоговых потоков[176].

Сотрудничество правителей и капиталистов выдержало испытание расстоянием. Вообще, основным секретом европейской торговой экспансии XVIII в. была сравнительно низкая стоимость эффективной защиты людей и товаров, что отчасти объясняется техническим превосходством европейских кораблей и фортов, а также доступностью и сравнительно низкой ценой железных пушек. Не менее (а может быть и более) важной составной успеха были организация, выучка и дисциплина европейских войск: за полмира от метрополии управленцы, офицеры и солдаты с неумолимым постоянством доказывали свое превосходство на поле боя.

Разумеется, немалой была роль регулярной муштры, превращавшей солдат в послушные и взаимозаменяемые составные военной машины. Какими бы недисциплинированными и плохо оснащенными не показались бы прибывшим из Европы офицерам их заморские гарнизоны, однако любая стычка с азиатским, африканским либо американо-индейским войском немедленно доказывала ошибочность первого впечатления. Например, когда между французскими и английскими предпринимателями началась гонка за обладание обширными территориями в Индии, малочисленные европейские контингенты определяли исход сражений— не столько ввиду качественного превосходства в вооружении, сколько благодаря беспрекословному выполнению приказов и маневрированию при контакте с противником[177].

Характерное для европейских заморских начинаний XVIII в. сочетание передовых вооруженных сил и почти безудержного предпринимательства имело важные результаты. Жизнь сотен тысяч и, к концу столетия, миллионов жителей Азии, Африки и Америки изменилась в результате деятельности европейских капиталистов. Регулируемая рынком и направляемая кучкой жителей Старого Света деятельность постепенно разрушила старые общественные структуры земель, легко досягаемых со стороны моря. Судьба обращенных в рабство африканцев, которых везли через Атлантический океан для беспощадной эксплуатации на сахарных плантациях, являет до крайности жестокий и наглядный пример того, насколько радикальными могли быть изменения, вызванные погоней за прибылью. Лишь несколько меньше пострадали общественный уклад и обыденный быт индонезийцев, принуждаемых местными князьками (в свою очередь, выполнявшими указания голландцев) к выращиванию пряностей. То же относится и к индийским ткачам, работавшим на Ост-Индскую Компанию. Табаководы и хлопкоробы средиземноморского Леванта и Северной Америки являют пример еще более высокого уровня личной самостоятельности во взаимоотношениях с купцами и посредниками, доставлявшими плоды их труда на международный рынок. Однако все эти народы объединяло то обстоятельство, что их повседневная жизнь стала зависеть от регулируемой европейцами всемирной торговой системы. Товарооборот, поставки, кредит, а также охрана вышеперечисленного зачастую непосредственно определяли физическое выживание людей, не обладавших ни контролем, ни даже представлением о коммерческой системе, в которую они оказались втянуты.

Несомненно, Старому Свету доставалась большая доля; однако специализация производства (даже при условии крайне неравного распределения прибыли между европейцами и туземными исполнителями их воли) также означала общий рост богатства. Даже в Африке, где работорговля разрушила целые общины и перемолола бесчисленные человеческие судьбы, распространение новых технологий и навыков (особенно выращивания кукурузы) повысило уровень жизни в целом. Распространение поставляемого европейцами современного оружия также выразилось в возросшей мощи африканских государств, расположенных на ключевых в стратегическом отношении территориях[178].

Континентальная глубинка Нового Света, не имевшая транспортных магистралей, как и в случае с Европой, оказалась вне сети торговли, которой предпринимательство соединило побережье Атлантического и Индийского океанов. Однако мировой рынок, казалось, не знал преград: до самого конца XVIII в. европейские торговцы пересекали всю Северную Америку для приобретения в северных районах столь ценимой пушнины. Предлагаемые в обмен на меха металлические орудия, одеяла, виски за кратчайший срок бесповоротно изменили быт индейских племен Севера. Русские купцы оказали аналогичное воздействие на уклад племен Сибири и в 1741 г. добрались до Аляски. В конце того же столетия притязания Британии и Испании на контроль над тихоокеанским побережьем Северной Америки натолкнулись на уверенно растущую империю русской торговли пушниной. Этот пример красноречиво свидетельствует о стремительной экспансии: европейцев — на морях, русских — на восточном направлении.

Сухопутные границы Европы были почти столь же важны в балансе континентальной политики, сколь способствовавшие взлету могущества Франции и Британии океанские торговые империи. Необъятные просторы Сибири все же значили меньше, чем обрабатываемые крестьянами степи Украины и соседних районов. Именно последние позволили резко повысить производство продовольствия в Европе и заложили основу для роста Российской империи.

Россия была не единственной державой, выигравшей от распространения земледелия в степях Восточной Европы — XVII в. в целом был периодом достаточно сложной борьбы за обладание западными степями; а местные государственные образования— княжество Трансильвании и польская шляхетская республика пытались соперничать с турецким султаном, австрийским императором и русским царем[179]. В результате к концу следующего столетия в выигрыше оказалась Россия, поскольку доставшиеся османам Румыния и австрийцам Венгрия не шли ни в какое сравнение с Украиной и степями Центральной Азии. За этот же период внутренние противоречия, раздиравшие Польшу, окончательно лишили ее независимости, сделав объектом трех последовательных разделов в 1773, 1793 и 1795 годах.

Еще до распада Польши резкие изменения в раскладе сил Восточной Европы были засвидетельствованы появлением нового претендента на статус великой державы — Пруссии. Вообще Пруссии повезло — благодаря расположению на восточном пограничье германских государств она унаследовала от Средних веков сравнительно большую территорию. Равнинно-болотистый рельеф этой территории позволил даже с опозданием, но тем не менее успешно применить западную технику осушения, а новые обрабатываемые земли стали существенным источником доходов[180].

Однако в основе политических достижений Пруссии лежала блестящая военная организация, корнями уходящая в XVII в., когда народное возмущение жестокостью и бесчинствами шведских войск нашло эффективное институциональное воплощение в княжестве Гогенцоллернов. После войны Фридрих Вильгельм (правил в 1640–1688 гг.) сумел подавить внутреннее сопротивление и ввести централизованное налогообложение, что позволило ему и его преемникам содержать армию, заставившую Европу считаться с собой. Малая территория и ограниченные ресурсы тем не менее давали о себе знать, и, подобно другим германским княжествам, Пруссия в значительной мере зависела от иностранных субсидий.

При Фридрихе Вильгельме I (1713–1740 гг.) Гогенцоллерны, наконец, сумели достичь уровня финансовой независимости. Это стало возможным лишь благодаря слиянию знати и офицерского корпуса в результате монаршего указа 1701 г., сделавшего службу королю нормальной карьерой сельского дворянства. «Плащ короля» без знаков различия носили все офицеры званием ниже генерала (включая самого Фридриха Вильгельма I), что создало своего рода братство знати на службе Гогенцоллернам. Быт и солдат, и офицеров был спартанским (а то и на грани бедности), однако коллективно переживаемый дух чести и долга поднял прусскую армию до уровня эффективности (и дешевизны), с которым другие европейские армии не могли даже идти в сравнение. В результате территории Гогенцоллернов расширились за счет множества мелких государственных образований (а войска последних пополнили прусскую армию), однако скачок до статуса европейской державы состоялся лишь при Фридрихе Великом (1740–1776 гг.), отобравшем у Австрии Силезию в ходе Войны за австрийское наследство (1740–1748 гг.)[181].