Дар или проклятие - Евгения Горская

Моросил дождь, и он натянул на голову капюшон. Улицы были почти пусты, все давно уже приехали с работы домой и сейчас сидели в тепле, ужинали, смотрели телевизор, только он не представлял, чем занять бесконечный вечер. Ноги сами понесли его в уже знакомый Наташин двор, и он успел удивиться и обрадоваться, увидев ее около багажника желтого такси, и побежал к ней, но не успел, потому что она быстро села в машину, и та плавно выехала со двора. Он в растерянности потоптался около подъезда, чувствуя себя совершенно беспомощным, зачем-то поднялся к ее двери и долго нажимал на кнопку звонка, потом сидел на ступеньке лестницы, словно отупев от ее неожиданного отъезда, пока какая-то женщина, сначала спускаясь с маленькой рыжей собакой, а потом поднимаясь после прогулки, подозрительно на него покосилась. Тогда он, наконец, поднялся со ступеньки и медленно поплелся домой.

Он не сказал Наташе, что она – его судьба. Он не сказал, и она этого не знает.

– Простите, вы… Наташа?

Перед ней стояла незнакомая девушка в светлой куртке с лисьей опушкой. Вернее, не совсем незнакомая, Наташа изредка встречала эту девушку, а однажды наблюдала, как та чуть не расплакалась в супермаркете, когда выяснилось, что салат, который она хотела купить, закончился. То есть на витрине он был, но то ли его оказалось мало, то ли еще что, но девушка не могла его купить, очень расстроилась, продавщицы наперебой предлагали ей что-то еще, но ничего другого обиженная девушка не хотела, она кончиком мизинца вытерла подступившие слезы и, оставив нагруженную продуктами тележку у витрины с салатами, ушла без всяких покупок. Поведение ее было странным, поэтому Наташа ее и запомнила и еще подумала, что эта девушка либо очень счастлива, настолько, что невозможность получить какой-то салат кажется ей настоящим горем, либо очень несчастна, и слезы на глазах у нее появились не из-за салата, а от горя или усталости, а салат стал только последней каплей, переполнившей чашу терпения. И потом Наташа иногда встречала ее, как часто сталкиваются живущие рядом люди. Девушка всегда была тщательно и умело накрашена, неброско, но дорого одета, и, глядя на нее, Наташа казалась себе кухаркой в господском доме.

– Вы не обидитесь, что я вас так называю? – робко сказала девушка. – Просто мне Вадик столько про вас рассказывал. Вы ему очень нравитесь, он говорит, что вы очень добрая, просто попали в сложную ситуацию.

Про ситуацию Танечка ввернула просто так, на пробу, а оказалось, что попала в десятку – девица прямо застыла вся, как мокрая тряпка на морозе.

– А я его невеста, – объяснила девушка. – Правда, мы заявление еще не подали. У меня мама болеет, как-то неловко идти в загс.

Наташа смотрела на ее веселое лицо и чувствовала себя застывшей каменной статуей, и в какой-то миг даже испугалась, что больше никогда не сможет шевелиться и всю оставшуюся жизнь так и будет стоять на мокром холодном ветру.

– Простите, я спешу, – Наташа кашлянула, потому что губы не слушались, решительно обошла нежную девушку и, стараясь не спешить, ровной походкой направилась к дому.

Вадим ничего ей не обещал, она все напридумывала сама. Она придумала, что ему хочется защищать ее, а он просто помогал «женщине, попавшей в сложную ситуацию».

Наташа задержалась у дорожки к мусорным бакам, ей вдруг захотелось выбросить новый розовый халат, которому она только что так радовалась. Если бы это был не мамин подарок, она бы так и сделала. Она знала, что никогда его не наденет, он всегда будет напоминать ей о пережитом унижении.

Самым чудовищным было даже не то, что у Вадима есть невеста, а то, что он этой невесте рассказывал про Наташу. Мысль была настолько непереносимой, что Наташа чуть не застонала, усевшись на пуфик в маленькой прихожей бывшей бабушкиной квартиры.

Она сунула пакет с халатом и блузками в шкаф, открыла горячую воду и забралась в ванну. Даже горячая вода, почти кипяток, не согревала, где-то внутри стоял ледяной ком. Наташа протянула руку и достала с полочки полиэтиленовую шапочку – нельзя мочить волосы. Она не может находиться в квартире, где еще два часа назад стояла, млея от счастья, когда Вадим обнимал ее.

Выключила воду, накинула полотенце, достала из сумки телефон и стерла номер Вершинина из записной книжки.

Какое счастье, что папе не удалось набиться ей в провожатые, и теперь не нужно ни перед кем делать вид, что ничего не произошло. Впрочем, будь она с отцом, эта девушка вряд ли к ней подошла бы. И сейчас Наташа думала бы о Вадиме и ждала, когда он позвонит.

Она вернулась в ванную, натянула фланелевую рубашку – надо бы постирать, уже который день ее носит, включила компьютер и задумалась, не выпить ли коньяку… А невеста у Вадима такой и должна быть – нежной, аккуратной, с длинными бледно-розовыми ногтями. У Наташи таких ногтей отродясь не было, длинными ногтями по клавиатуре не очень-то постучишь.

Компьютер загрузился, и Наташа забыла про коньяк. Нашла железнодорожную справочную – билеты до Стасова там были.

Петр Михайлович оторвался от компьютера, поглазел в окно – сплошная темень, потер ладонями глаза и задумался. Теперь, когда за Сережу можно не опасаться, за фирму тоже, он может наконец посидеть просто так и не думать ни о чем. Что-то не давало ему покоя, что-то совсем незначительное и на фоне его действительно горестных проблем вроде бы и неприметное. Он залез в карман пиджака и снова вынул злополучное письмо, словно не выучил его наизусть. Вот оно! Письмо начиналось словами «У Вашей жены…». Слово «вашей» было написано с большой буквы. Так мог написать только тот, кто ведет деловую переписку, написать машинально, по привычке. Обычный человек никогда не обратится к адресату в такой форме. Тем более в анонимном письме.

Он вспомнил ускользающую мысль, которая не давала ему покоя. Утром, здороваясь с Мариной, он уловил странный, непривычный для подруги жены любопытный взгляд. Любопытный и злой. Тогда ему было не до Марины и не до ее взглядов. Тогда ему еще нужно было объяснить налоговику, что с ним, с Сапрыкиным, такие игры не пройдут, лучше и не пытаться, и что самому налоговику надо благодарить судьбу за то, что толком не успел навредить ни Петру, ни себе. Будем надеяться, что объяснил он это доходчиво и больше сюрпризов от налоговой не будет.

Значит, Марина? В фирме только она ведет деловую переписку. Марина и он сам. Все остальные пишут ему попросту, безо всяких заглавных букв в обращении. Он открыл почту и для верности стал просматривать входящие письма. Точно, никаких заглавных букв. Писем было много, кто-то докладывал о выполнении работы, кто-то просил отгул, кто-то сообщал, что болеет.

Он отвернулся от компьютера и уставился на дубовую дверь. Марину он взял когда-то по просьбе Александрины. Жена редко просила его о чем-либо, и всегда только за других. Вот и тогда она долго рассказывала, какое трудное у Марины положение: мама болеет, нужны лекарства, а денег не платят, да и какие это деньги? Смех один. А образование у Марины отличное: физтех, и работу она согласна выполнять любую, и семьей не обременена – сколько нужно будет работать, столько и станет. Он бы взял эту Марину, будь она хоть трижды дурой, и удивлялся, как Александрина этого не понимает. Как она может не понимать, что он живет на свете только для нее одной? Жил то есть.

Он взял Марину на работу и ни разу не пожалел об этом. Она всегда умела отделять главное от второстепенного, важное от ерунды, она помнила все сроки сдаваемых работ, она давно стала его правой рукой.

Он вздохнул, повернулся к телефону и набрал номер.

– Да, Петр Михалыч.

– Пишите заявление, – негромко произнес он.

Еще оставалась надежда, что он ошибся, она могла бы удивиться или просто сыграть удивление, и ему не пришлось бы вычеркивать из жизни человека, с которым они прошли вместе самые трудные годы и которого он давно считал близким.

Марина не удивилась, только как будто задержала дыхание. Она принесла заявление об уходе через несколько минут.

Он прочитал написанные от руки слова, расписался и вернул ей принтерный лист.

– В приказ!

Суббота, 14 ноября

Петр Михайлович осторожно протянул руку к будильнику и нажал на подсветку – пять часов. Он еще полежал немного и аккуратно выбрался из-под одеяла. Оглушающая ненависть, которой он панически боялся, не появилась, и он был так рад этому, что все его остальные несчастья, и неизвестность будущего, и какая-то абсолютная тупость мыслей казались не такими пугающими. Он знал, что жена не спит. Он и сам не смог заснуть, разве что иногда проваливался в мутный полусон.

Вчера Александрина легла, не дождавшись его, и всю ночь беззвучно плакала, изредка переворачивая мокрую от слез подушку. Он и сам не понимал, откуда знает, что она не спит и плачет. Просто чувствовал. Петр знал, что она боится неизбежного разговора, оттягивает его и хочет, чтобы он скорее остался позади. Петр все о ней всегда знал, не догадывался только, что она его разлюбила.