Непримиримые (сборник) - Сергей Тютюнник

Он начал гнить в заболоченных окопах под Львовом и, закончив войну в Польше, приехал домой инвалидом, привезя осколок в ноге и простуженную, заболоченную кровь в жилах. В холодный длинный дождь он весь покрывался чирьями и лежал на узкой железной кровати возле печки тихо, не ворочаясь на постели и прирастая угасающим телом к затвердевшим от гнилого человеческого сока простыням. И пока дед лежал недвижно и тихо, я, рискуя жизнью, карабкался на высокий дедов шкаф и бряцал там тремя его медалями: «За отвагу», «За освобождение Варшавы» и «За победу над Германией». Я вглядывался в потускневшие эти медали и не видел, как летит на взрывной волне мой молодой дед, раскинув руки, и какой острый осколок сидит в его ноге, не видел, какая мерзкая погода стоит в Польше и как горит Варшава…

Мальчиком я любил оружие больше, чем награды, и обменял все три дедовых медали на деревянную саблю, сделанную, как настоящая. Сабля находилась на вооружении мальчика Жени. Мальчик Женя родился на свет от поляка и на три года раньше меня. У Жени были прямые жирные волосы на голове, красные отроческие прыщики на щеках и мастерски сделанная сабля в кладовой. У меня в кладовой был красный линялый флаг и дедовские медали в кармане. А у него был отец-поляк в нашем поселковом книжном магазине. Он у каждого владельца подписного абонемента воровал по одной книге и так собрал себе большую библиотеку из собраний сочинений. Вместе со всей семьей, включая мальчика Женю, он эмигрировал вскоре в Польшу, которая к тому времени давно заровняла вырытые моим дедом окопы. Потом, наезжая в отпуск в Советский Союз, подросший Женя торговал детскими джинсовыми костюмчиками сиреневого цвета и, видя зависть, рассказывал нам в открытые рты, что Польша – цивилизованная страна, где запросто можно купить модную пластинку поп-музыки, которую в замызганном Союзе сроду не достанешь. Мы поняли, что они успешно жили в освобожденной дедом Польше и рады, что туда уехали. Но перед тем, как они уехали, я успел обменять три дедовых медали на снившуюся мне три ночи подряд мастерски сделанную саблю.

Мои родители ничего не знали, и я был счастлив. Забыв о медалях, мой дед молча лежал в своей гнилой крови, а я со счастьем в глазах умирал под красным знаменем на замерзшей навозной куче и махал на прощание деревянной саблей спасенному лично мною миру.

Я умирал много раз, но не умер. Мой дед умер раз и навсегда. Но я не сразу узнал об этом.

Детский трепет перед формой толкнул меня в армию, и я поступил в военное училище. Одуревшим от счастья курсантом бродил я по военному музею с роскошной панорамой Львовско-Сандомирской операции. В остриженной моей голове мелькнул дед со своим польским осколком. На панораме была намалевана широкая, красивая атака и не было заболоченных окопов с солдатской кровью и мочой, и я не вспомнил про дедову инвалидность от окопной простуды.

Я только-только сдал вступительные экзамены. Приехавшим с поздравлениями моим родителям я рассказал про музей и затребовал деда к себе на следующее воскресенье. Уже не молодая и уже не очень красивая мать моя сказала, что они не хотели меня расстраивать во время вступительных экзаменов. Работавший всю жизнь, как вол, мой отец взмок глазами. Работавший всю жизнь, как вол, и заработавший лишь грыжу, он не знал, что мне будет не жалко деда.

Бедный мой отец! Бедная моя мать! Мне было странно, но не больше. В моей остриженной голове расцветала любовь к оружию и погонам, расцветало презрение к жизни, а чувство долга предполагало высокие думы о Родине, а не о родственниках. Тихая жизнь деда, как и его тихая смерть, не вызвала у меня слез. Я смотрел на своих родителей, не мигая. Больше я не делал ничего.

Я быстро забыл деда. А вспомнил о нем только в Афганистане, когда однажды увидел бледного солдата-сапера с короткими обрубками вместо ног. Его перевязывали в грязной палатке, и кровь стекала в ржавый таз. Такие тазы обычно используют в общественных банях. Приехав в Афганистан по собственному рапорту, с жаждой геройства, я вдруг понял, что не хочу умирать, заливая шайки своей молодой кровью. Я расстался с мыслями о смерти, о прекрасной смерти в хорошую погоду, чисто одетым и с красивым выражением бледнеющего лица.

Да, в Афгане я вспомнил деда. А когда мне вручили медаль «За отвагу», я вспомнил и саблю. Вечером после награждения я пил с другом водку и, напившись, говорил, штампуя слова:

– У всех без исключения детей должно быть очень красивое оружие, чтобы никто не менял на него дедовых медалей!

Друг возражал борьбой за мир и тонкостью детской психологии, а я жалел, что нельзя еще раз освободить Варшаву и победить Германию и, значит, нельзя получить за это медалей и вернуть деду украденные у него когда-то награды.

…И мне захотелось положить свою единственную медаль в пустую коробку на высоком дедовом шкафу. В пьяном бреду я лез на шкаф, скользил и срывался, ломал ногти и разбивал колени. А прыщавый мальчик Женя смеялся надо мной. Потом вдруг я заметил, что ползу по огромной навозной куче, покрытой льдом. А на вершине ее под красным знаменем с деревянной саблей в руке умирает мальчик. Умирает без притворства и надежды на воскресение, умирает навсегда. И холодная медаль жгла мою потную ладонь. И глаза мои были сухи. И голова полна слез.

Примечания

1

Дуст – друг.

2

Ташакор – спасибо.

3

Шурави – советские, русские.