Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

— Не посетую, ваше величество. Знаю всю ответственность. — Обмакнул в чернила перо, взятое на столике, и поставил дату: 5 апреля 1775 года.

Самодержица забрала письмо:

— У себя оставлю. Чтоб не отпирался потом.

— Я не отопрусь, слово дворянина.

— Уж конечно, не отопрешься.

Точную дату бракосочетания государыни и Потемкина Петр Федорович не знал, ибо не присутствовал на этой тайной церемонии. Якобы случилось все вскоре по приезде царского двора в Белокаменную, в храме Вознесения у Никитских ворот. Совершил обряд духовник императрицы — Иван Панфилов, а венцы держали камергер Чертков и племянник Потемкина, Самойлов. Здесь же была и маменька жениха — Дарья Васильевна, жившая в Москве, возведенная августейшей невестой в статс-дамы.

Как бы там ни происходило на самом деле, но Потемкин, встретившись с Апраксиным вскоре после появления того из Петербурга, шепотом похвастался:

— Мы уже венчанные супруги.

— Поздравляю. Счастлив?

— О, не то слово. Даже не мечтал прежде.

— Ты теперь принц-консорт фактически.

Улыбнувшись, Григорий Александрович театрально воздел руки:

— О, не сыпь пышными словами. Это может не понравиться Катеньке. Я не принц и вовек им не стану, ибо благоверная моя никогда ни с кем не поделится ни титулом, ни властью. Мне сие и не нужно. Роль простого супруга исполняю с радостью.

— А родившегося ребенка как запишете?

— На мою фамилию. Токмо с усечением. Мы договорились: мальчик будет Тёмкин, девочка, соответственно, Тёмкина. Отчество — мое.

— Хорошо.

— Вы-то с Разумовской когда? Я читал расписку от Ягужинской — «не позднее первого иуля».

— Так и будет. В середине лета.

— Здесь, в Москве, хочешь?

— Нет, пожалуй: меньше глаз — меньше слухов. Под конец вёсны все семейство Васьки Васильчикова собирается перебраться в Лопасню — там имение его брата Александра. Не исключено, что и я заеду… ну и там… в деревенской церковке…

— Было бы чудесно. Свадебный подарок с меня.

— Благодарствую от души.

— Нет, заране благодарить не пристало.

Под конец июня прискакал из Питера Федя Апраксин, сдавший экзамены за второй курс. Прожужжал все уши столичными новостями, и отец, подустав от сплетен, оборвал его и нетерпеливо спросил:

— Маменька уехала в Киев?

Сын похлопал рыжими ресницами:

— Нет пока. Но к иулю вроде собиралась.

— «Вроде» или собиралась?

— Честно говоря, я почти не виделся с нею. Накануне отъезда заезжал домой, но ея не застал и оставил у мажородома на прощанье записку.

Генерал проворчал:

— Вот каналья. Что ж теперь, не венчаться мне?

— Ах, папа, не переживай. Коли обещала — уедет.

— «Не переживай»! Не хватало мне прослыть не токмо прелюбодеем, но и клятвопреступником!

Тем не менее бракосочетание у них состоялось утром 10 июля. Церковь Зачатья святой Анны, небольшая, пятиглавая, с колоколенкой рядом, выглядела уютной, без столичной помпезности. Над невестой венец держала Анна Кирилловна, а над женихом — Василий Семенович. Обменялись кольцами и скрепили союз целомудренным поцелуем. Стол накрыли в саду усадьбы. Федя выпил лишнего и назойливо кричал: «Горько! Горько!» На коленях у няньки прыгал Сашка — он благополучно поправился после правильного лечения Джона Роджерсона, а на свежем воздухе подмосковной усадьбы совершенно расцвел, превратившись в славного краснощекого карапуза. В общем, все случилось как нельзя лучше.

А 13 июля государыня разрешилась от бремени, подарив миру девочку — Лизавету Григорьевну Тёмкину. Опьяневший от счастья отец закатил у себя в покоях Пречистенского дворца мальчишник, на который позвали и Апраксина; съедено и выпито было столько, что Петра Федоровича в бессознательном состоянии унесли слуги к нему в светелку — он проспал после этого сутки, встал опухший, с головной болью, и лечился сначала методом Джона Роджерсона — чаем с имбирем, а когда не помогло — огуречным рассолом. Кончилось тем, что его стошнило — мощно, смачно, и уже потом сознание постепенно начало проясняться.

А спустя еще неделю генерала снова пригласили к Потемкину. Ожидая новые возлияния, потащился к фавориту-мужу с тяжелым сердцем. И не угадал: тот желал с ним увидеться по другому поводу. Был взволнован и как будто бы даже чем-то удручен. Так и бросил, когда приятель появился у него на пороге:

— Петя, Петя, у меня для тебя дурные вести!

— Что такое? — испугался молодожен.

— Кате принесли депешу из Петербурга. От Кириллы Разумовского. Скверное, говнистое.

— Да неужто?

— Пишет, что его дочка и Апраксин обманули императрицу. Обвенчались, не дождавшись пострига Ягужинской. А она и не думает никуда ехать. Получается, вы нарушили мирской и церковный законы. И ея величество крайне негодует, собирается вас примерно наказать.

Петр Федорович, плохо понимая, что делает, сжал ладони Потемкина:

— Гриша, помоги, заступись, Христом Богом тебя молю! Убеди царицу с расправой повременить, Ягужинская выполнит обещанное, я не сомневаюсь…

Неожиданно соратник резко отнял у него руки и ответил холодно:

— Тихо, тихо, что за амикошонство? Все ж таки не забывай, с кем имеешь дело…

— Извини, забылся… под напором чувств…

— Я и так делаю, что могу, больше, чем могу. Но мое влияние тож небезгранично. А тем более, что у Катеньки, как у многих рожениц, наступило состояние черной меланхолии. Все вокруг ей не мило. Получается, ты попал под горячую руку…

— Да неужто принято уже некое решение? — Генерал даже вздрогнул.

Отведя глаза, фаворит ответил:

— Я не ведаю… но имей в виду… и готовься к худшему…

— «К худшему» — это как? Уж не к смертной ли казни?

— Ну, до казни, я думаю, дело не дойдет… Но Сибирь — не исключено. И лишение генеральского чина…

— Бог ты мой!

Подошел к Апраксину и слегка приобнял его за плечи:

— Не тужи, дружище. Я тебя в любом случае вызволю. Подвернется счастливый случай — вызволю немедля. Но покамест готовься.

— Получается, знаешь наверняка?..

Муж Екатерины вздохнул:

— Извини. Я и так сказал тебе больше, чем положено.

Утром 30 июля 1775 года унтер-офицер лейб-гвардии Московского батальона Прокопий Прутков вместе с тремя солдатами объявил Апраксину приказ генерал-губернатора Москвы генерал-аншефа князя М.Н. Волконского об аресте Петра Федоровича по распоряжению ее величества. На вопрос, а куда его, собственно, везут, унтер-офицер ответил:

— Мне не велено вступать с вами в разговоры.

— Хоть дозвольте попрощаться с сыном и женою.

— Нет, не велено.

— Ну, тогда черкну письмецо.

— Нет, не велено. Живо собирайтесь. Экипаж готов у ворот. Нам предписано покинуть Москву до полудня.

Глава третья

Земли эти принадлежали прежде татарскому мурзе Илигею, и, хотя в XVII веке весь Урал и Зауралье были причислены к русскому государству, православных поселений на реке Исети тогда еще не встречалось. Первым вышел на ее берег странствующий монах Далмат — в 1644 году. Место возле Белого Городища ему притянулось, он и выкопал для себя землянку, чтоб вести в ней жизнь отшельника. Прозывался инок в миру Дмитрием Ивановичем Мокринским (по отцу — тобольский казак, а по матери — татарин); отслужив в казацких частях, овдовел и вышел в отставку, а потом постригся в Невьянском монастыре под именем Далмата. Вскоре потянулись к его землянке прочие богомольцы. Выстроили часовенку, а затем и церковь во имя Успенья Богоматери, обнесли свое новое жилье частоколом — так возникла обитель, названная поначалу Успенской Исецкой пустынью.

Жизнь монахов часто подвергалась опасности — нападали на их поселение то татары, то калмыки, то российские ссыльные. Иноки защищались как могли, неизменно восстанавливая разграбленные и сожженные кельи, церковь, хозяйственные постройки. Первый игумен был назначен сюда из Тобольска в 1666 году, и с его приходом началось строительство каменных стен обители. После смерти Далмата в 1697 году (в возрасте 103 лет) мощи его оказались нетленными, и в народе, а потом и официально монастырь стали называть Далматовским Успенским, а возникший вкруг него городок — Далматовом. От него до Каменска-Уральского — 80 верст, а до Екатеринбурга — 250.