Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

— Лучше б ты мне не звонила, — говорит Ландсман, помолчав. — Лучше б дала мне сдохнуть.

— Давай без мелодрам. И вообще, давай сдыхай, если очень хочешь.

— А что мне еще делать теперь, с отрезанными яйцами?

— Это ваше дело, детектив. Я бы посоветовала вам задуматься о будущем. Для разнообразия.

— О будущем… Межпланетные корабли, отели на Луне?

— О собственном будущем.

— Слетаем на Луну, Бина? Евреев берут.

— Всего хорошего, Меир.

Она вешает трубку. Ландсман тоже кладет трубку на рычаг, стоит, подставленный под взгляд Берко, сидящего на краю кровати. Ландсман чувствует, как последний комок злости, замешанной на воодушевлении, пролетает сквозь него, как сгусток пыли из трубы пылесоса. И вот он опустошен.

Он садится на кровать, заползает под одеяло, отворачивается к балийским природным чудесам на стене, закрывает глаза.

— Эй, Меир, — зондирует почву Берко. Ландсман молчит. — Так и будешь теперь жить в моей кровати?

Ландсман не видит смысла в ответе. Через минуту Берко нагибается вперед, встает с кровати. Ландсман чувствует, что он тоже оценивает ситуацию, глубину воды, отделяющей его от партнера, выбирает, в каком направлении шагнуть.

— Кстати, — решается он наконец, — Бина тебя в «скорой» навестила.

Об этом визите Ландсман вспомнить не может, как ни пытается. Наверное, вылетело из памяти.

— Но тебя накололи и накачали, ты дрыхнул и бредил. Чего только ни болтал!

— И о ней тоже? — еле слышно сипит Ландсман.

— Было.

Берко вздыхает и покидает собственную спальню, оставляя Ландсмана гадать, что он сможет осилить и как глубоко он может тонуть.

Ландсман слышит, как Берко с женой говорят о нем, понижая голос до шепота, как и положено, когда в доме чокнутые, козлы и гости нежеланные. Шепчутся за ужином. Потом ревет водопроводный кран, наполняя ванну; мытье и детские присыпки; сказка на ночь, которая заставляет Берко гоготать гусем. Ландсман скукожился на боку, затылок жжет и ноет, дождь тарахтит по стеклу и подоконнику, пахнет волосами Бины. Сознание Ландсмана затуманивается и проясняется, семья Тэйч-Шемец дает о себе знать звуковым фоном за дверью. Час за часом тянется время, центнер за центнером в душу Ландсмана просачивается балластный песок. Сначала голова перестала отрываться от подушки. Теперь уже и век не разомкнуть. Глаза закрыты, но нельзя сказать, что он спит, и мысли, терзающие его, тоже нельзя назвать снами.

Среди ночи в комнату вкатывается Голди. Походка сонная, он едва волочит ноги, какой-то мелкий монстр. И в кровать он не ложится, а ввинчивается, взвивает одеяло, как взбивалка накручивает крем. Он как будто сбежал откуда-то, спасаясь от кого-то, в панике, но когда Ландсман спрашивает мальчика, что случилось, ничего не отвечает. Глаза закрыты, дыхание спокойное, ровное. От каких бы детских кошмаров он ни спасался, здесь, в постели родителей, опасность ему не угрожает. Голди безмятежно спит, и пахнет от него разрезанным и полежавшим на воздухе, слегка подвяленным яблоком. Он врылся в спину Ландсмана ногами, нежно и безжалостно. Вот заскрипел зубами, как будто тупыми ножницами по кровельной жести.

Еще через час, примерно в полпятого, завопил младенец на балконе. Ландсман слышит, как Эстер-Малке возится с ним. Она взяла бы малыша к себе в постель, но сегодня это не получится, и ей приходится прибегать к всевозможным полумерам. Наконец Эстер-Малке с сосунком на руках появляется в спальне. Ребенок уже почти спит, чуть побулькивает да повякивает у материнской груди. Эстер-Малке сует Пинки между братом и спиной Ландсмана и исчезает.

Объединившись в родительской кровати, братья Шемецы затевают пересвист, перепев и перестук внутренних клапанов, перед которым детской свистулькой показался бы орган синагоги Эману-Эл. Вскоре детишки начинают тренировку кунг-фу, в результате которой Ландсман чуть не скатывается на пол. Ландсман фиксирует удары прямые и касательные, тычки локтями и коленями, царапины ногтями. Поближе к рассвету что-то фатальное совершилось в пеленке младшего. За всю жизнь свою Ландсман худшей ночи в постели не проводил. А это что-нибудь да значит.

Около семи принялась шипеть и плеваться кофеварка. Толпы возбужденных молекул кофейного пара набросились на обонятельные органы Ландсмана. Ковер в коридоре зашуршал под подошвами шлепанцев. Ландсман подавил в себе позыв признать факт появления в дверном проеме спальни Эстер-Малке, молча проклинающей Ландсмана и свое бессмысленное бабское самаритянство. Ничего он не слышит и не чувствует. Да, бесчувственный чурбан. Полежав чурбан-чурбаном, Ландсман ощутил в неподвижности этой признание собственной несостоятельности. Ладно, открыл глаза. Эстер-Малке стоит у косяка, обхватив себя руками, глядя на руины собственной постели. Да, вот ее детишки. Слава Богу, целы, невредимы, ангелочки-херувимчики… Но рядом этот кошмарный, чудовищный Ландсман, и совершенно без одежи-с!

— Вытряхивайся из постели немедленно, сукин сын, — нежно шепчет она.

— Встаю, встаю, — сипит Ландсман. Пренебрегая болью, подавляя собственные эмоции, он садится. Ночные пытки позабыты, он может шевелиться, координирует движения, владеет телом, ощущает руки-ноги, кожу чувствует. Маленькие садисты спят, не знают, что жертва ускользает из их когтей. Больше двух лет он не делил ложа с человеческим существом. И что? Оставив этот дурацкий вопрос в подвешенном состоянии, Ландсман сгреб с двери свои шмотки, фрагментарно оделся, вышел за Эстер-Малке в коридор с носками и поясом в руках.

— У дивана есть свои преимущества, — продолжает размышлять вслух Эстер-Малке. — Например, никаких гостей, четырехлеток и сосунков.

— Ваше молодое поколение страдает повышенной остротой ногтей, — огрызается Ландсман. — А к младшенькому в пеленки заползла выдра. Похоже, там и издохла. Уже разлагается.

В кухне Эстер-Малке оделяет сирого и убогого чашкой кофе, шаркает шлепанцами к коврику с надписью «СГИНЬ!» и поднимает с него «Тог». Ландсман сидит у стойки с чашкой, тупо смотрит в дверь гостиной. В полумраке на полу неподвижный холм тела Берко. По дивану разбросаны скомканные одеяла и подушки.

Ландсман приготовил для Эстер-Малке фразу: «Я не заслужил таких друзей, как вы». Она возвращается в кухню, уткнувшись в газету, и с порога бросает:

— Не удивительно, что ты, бедняжка, не выспался.

Что-то на первой полосе привлекло ее повышенное внимание. Хорошее или плохое, правда или вранье. Ландсман тянется к карману за очками. Очки для чтения сломались на середине дужки, представляют собой теперь пару очков в буквальном смысле слова, два лорнета. Эстер-Малке достает изоленту, желтую, как предупреждающие знаки, обматывает сломанную перемычку, возвращает очки Ландсману. Дужка на переносице превратилась в шишку размером с лесной орех, вытягивает глаза вверх.

— Лихой у меня теперь видок в этих очочках, — бормочет Ландсман, хватаясь за газету.

На первой странице газеты две большие статьи. Одна повествует о перестрелке на заброшенной автомобильной стоянке при закрытом супермаркете «Биг Мейкер». Главные действующие лица — одинокий детектив отдела особо тяжких преступлений Меир Ландсман, сорока двух лет, и двое подозреваемых в различных преступлениях, давно находящихся в розыске. Вторая статья под аршинной шапкой:

«ЮНЫЙ ЦАДИК НАЙДЕН МЕРТВЫМ В ОТЕЛЕ»

Текст при этом заголовке представляет закуску типа «винегрет из чудес, туманных домыслов, изящных вымыслов и неуклюжего вранья» и повествует о жизни Менахема-Менделя Шпильмана и о его безвременной кончине в отеле «Заменгоф» на Макс-Нордау-стрит. Согласно данным медицинской экспертизы — сам эксперт отбыл на ПМЖ в Канаду — в предварительном заключении в качестве причины смерти названо «недоразумение, связанное с наркоманией». Не слишком распространяясь в этом направлении, «Тог» затронул прошлое покойного.

В замкнутом мире благочестивых верующих Мендель Шпильман долгое время почитался явлением чудесным — учителем, пророком, чудотворцем, возможно, далее Искупителем. Старый дом Шпильманов на Ански-стрит в Гарькавы притягивал посетителей издалека; верующие и любопытствующие приезжали сюда даже из Буэнос-Айреса и Бейрута, чтобы взглянуть на талантливого ребенка, рожденного в роковой девятый день месяца Ав. Многие надеялись присутствовать при провозглашении юношей «пришествия царствия своего» и даже пытались зарезервировать для себя право на это. Молодой человек, однако, ни разу не проявил намерения делать заявлений такого рода. Двадцать три года назад, в день, намеченный для бракосочетания с дочерью штракенцского ребе, он исчез чуть ли не бесследно. Последующая жизнь мистера Шпильмана заставила забыть о связанных с ним чаяниях правоверных.

Упоминание о судебной экспертизе — пожалуй, единственный намек на причину смерти. Администрация отеля и управление полиции прокомментировать ситуацию отказались. Из статьи Ландсман узнал также, что заупокойной службы в синагоге не намечается, лишь похороны на старом кладбище Монтефиори, под руководством отца усопшего.