Царские врата - Елена Крюкова

– Иван, – сказала я сыну, – я не буду работать охранницей.

– Что стряслось, мама? – Иван научился от меня спокойствию. – Ты не поладила с хозяевами, да?

– Хозяин хороший. Это я плохая.

– Ты? – Он взял мои руки в свои. – Не может быть.

– Все может быть. Я подстрелила человека. Мальчика. Твоего ровесника.

Иван долго молчал, держал мои руки в руках. Потом выпустил мои руки, закурил, к форточке подошел. Сизый легкий дым вился, улетал бесследно. Мне тоже захотелось закурить. Я очень давно не курила.

– Насмерть? – спросил, между затяжками.

– Нет. Жив.

– Мам, а давай чаю попьем? Я вскипячу, – сказал Иван тихо.

Мы пили чай, и я представляла, как этот пацаненок, подранок, с нами за столом сидит и пьет с нами чай. Радость обнимала меня. Я выстрелила в человека, а он остался жив. Впервые выстрелила – и не убила, он жив остался, жив. Чай был горький, как полынь. Рот обжигал. Иван улыбался мне.

Ее дом. Кастрюли, сковородки. Вот ложка десертная, мельхиоровая, с вензелями – старинная, – из которой Алена ела в детстве; эту ложку Алене подарила бабушка Наталья, вместе с наперсточком, верхушка с дырочками у наперстка была оранжевая, сердоликовая. Наперсток Алена потеряла, а ложка сохранилась. И даже дожила… ну, договаривай: до старости твоей.

Она вздрогнула. Старость! Какая старость? Разве ее годы – это уже старость?

«Раньше в это время люди уже умирали», – равнодушно подумала она. Глаза скользили дальше, шире охватывая круг. Вот на шкафу – старый латунный самовар. Из него пили чай ее деды, а самовар – сапогом накачивали. Сапогом. Она усмехнулась. Давно минувшее время. Сейчас никто про него не помнит. И люди все те – в земле, и кости их давно проточили черви.

И ее время, в котором она живет и сражается за жизнь, и уже устала биться, устала, – тоже забудут. Кому нужно прошедшее время? Говорят – есть память. Кому нужна память, если тот, кто носит ее, тоже уходит под землю?

Повела глазами вбок. И вниз. Увидела. Под столом, рядом с корзиной, в которой они с Иваном хранили лук и картошку, – ртутный, грязно-серебряный выблеск. Бутылка.

Алена схватила бутылку за горло, как гуся. Подняла. Да, водка. Почти полбутылки. Иван пьет. Один? С друзьями? Неважно. Это его водка. Что смотришь на нее?

Она тяжело, со стуком поставила бутылку на стол. Поискала глазами. Не вставая с табурета, изогнувшись, ловко, как обезьяна, сняла с полки граненый стакан. «Из него Иван пьет». Понюхала стакан. Пахло водкой. Она улыбнулась.

И памяти не будет; ничего; ничего не будет.

Налила в стакан водки. Водку же закусывают, дура. Ты помнишь, как они там пили водку, твои чечнюки, чичи, твои наглые бородачи, у костра Руслана, там, в горах?!

Да они без закуски и пили, дурында.

А Иван? На кладбище своем научился. Как бы не втянулся. Это опасно.

…и памяти не будет, и воли, и разумения; ничего, ничего не будет.

Запить водой. Тяпнуть – и глотнуть воды. Пролетит как по маслу.

Алена плеснула в чашку воды, поставила рядом со стаканом.

– А-ле-на-Ле-си-на, – выговорила медленно, по слогам, презрительно и смачно, свое имя. – А буду – просто ком земли. Гнилой земли. На кладбище Ванькином.

Усмехнулась. Взяла стакан, в пальцах сжала. И – влила в глотку, сразу весь вылила, проглотила, как змею. Чашку с водой жадно схватила. Как это мужики говорят? Хорошо пошло.

В комнате пробили часы. Медный звон разнесся под потолком, погас.

Стакан поблескивал гранями, чудовищный кристалл.

С полки на Алену смотрел красным глазом подплывший гнильцой помидор.

Лицо этого ребенка. В расстрелянной ею машине.

Детский голос. Она выпила всего ничего. Полстакана.

– Мама… Мамочка… Мама, ты не убила меня!

Лучше не смотреть. Ты же слышишь.

Нет, и смотришь тоже.

Он перед тобой. Он так вырос. Уже совсем большой. Волосы золотистые. Ванька черный, а этот светлый. Черный и золотой, два сына. Она богатая мамаша.

А кто это рядом с ним?! Да ты не жмурься…

Алена вылила из бутылки в стакан все, что осталось. Цапнула с полки помидор.

Перед ее лицом мотались детские лица. Колыхались, как флаги. Кричали. Плакали. Смеялись. Дразнились. Языки высовывали. Плевали в Алену! Умоляюще на Алену глядели: не надо, не надо, ну, пожалуйста, не надо… Не надо, миленькая тетенька, не надо нас убивать…

– Черт, дети, – сказала Алена жестко и весело и подняла стакан перед дрожащим подбородком, – да ведь меня там не было никогда! В вашем проклятом детском доме! Я вам приснилась! И вы мне приснились! Вы все живы-здоровы! За ваше здоровье! Дети…

«Мои дети», – подсказал изнутри жесткий, веселый, властный голос.

– Мои дети, – послушно повторила за голосом Алена.

Глотала водку жадно.

Дети сгрудились вокруг нее. Трогали ее за колени. Шмыгали носами, сосали пальцы, беззубо смеялись, щекотали пальчиками ее локти. Ее убитый сын положил голову ей на колени. Она чувствовала тяжесть его русой головы.

– Сынок… Как же тебя… все-таки… зовут? Не скажешь, нет? Молчишь…

Мальчик, расстрелянный ею в чеченской машине, безмолвно, широкими и далекими глазами, глядел на нее.

Втолкнула помидор в зубы, как кулак. Заткнула готовый прорваться крик.

– Нужна еще одна бутылка, – громко, на всю кухню, чтобы дети напугались и разбежались, сказала.

И в ответ на ее голос дети закричали.

Они прыгали вокруг нее, кричали, визжали, вопили, крики раздирали уши, царапали до крови лицо, ударяли в грудь, пятная ее синяками, кровоподтеками; визги прокалывали потолок, он пошел трещинами, она оглохла, а крики раздавались внутри. Она была в одежде, а будто голая, и крики ходили по ее голому телу, как плети. Детские крики бичевали ее, истязали, мучили, – убивали.

– Дети… дети, уйдите… дети, не надо…

Алена схватила бутылку и, размахнувшись, швырнула ее об стену кухни.

Дикий звон, как взрыв, заложил уши, залепил глаза, губы, вывернул наизнанку лицо. Осколки посыпались Алене в грудь и живот. Один залетел в рот и поранил язык. Она выплюнула острое стекло.

Крики прекратились.

– Ушли… ушли…

Упала головой на руки, на стол. Застыла. По лицу текли пот и кровь.

Тонкий голосок прорезался рядом. Девочка.

– Тетя… не плачьте, тетя… вы же добрая, тетя…

Алена подняла кирпично-тяжелую голову – хотела увидеть ее лицо, а увидела затылок. Девочка уходила. Она уходила с кухни осторожными, мелкими, как маленькие рыбки, шагами. Рыбка, уклейка, малек. Смоляной затылок. Неровный пробор. Толстые косы по плечам.

– Стой, – сказала Алена тяжело и грубо, тяжелым порезанным языком, – стой…

Девочка неслышно, тихо исчезла за дверью.

Иван пришел домой навеселе. Пьяная мать спит за столом в кухне, вокруг осколки валяются. Вот как, мать, мы с тобой сегодня оба загуляли, значит. С кем не бывает! Значит, так надо. Надо иногда немного расслабиться.

Он поглядел за корзину. А, это она его бутылку нашла, початую.

Легко, как девочку, поднял ее на руки. У него блестели глаза, раскосо, весело играли, взыгрывали. Тепло, запахом спирта, запахом мужчины, дохнул на мать, обдал ее жаром крепкозубой, молодой улыбки, светом обветренного, загорелого лица.

– Эх ты, моя родная…

Вынес мать на руках из кухни и тихонько, будто фарфоровую, положил на скрипучий диван.

Ее губы раскрылись в пьяной улыбке. Жемчужина зуба блеснула и покатилась сгустком света.

Я сегодня дома сижу! Я простужена.Я мечтаю, чтобы мне подарили жемчужину!Жемчужина будет ночью сиять,А я буду ее на ладони держать,А она будет меня согревать!

ФРЕСКА ДЕВЯТАЯ. ЗОЛОТО

(изображение золотой короны на Вратах)

Однажды шла Алена с работы мимо больницы, что неподалеку от ее дома была, на краю оврага. Она любила этот овраг, летом весь зараставший желтыми, как бабочки лимонницы, одуванчиками; любила стоять на мосту и глядеть вниз, в зеленую травную бездну.

Остановилась около двери в приемный покой. На каталке везли длинного как жердь мужика. Щеки цвета снега, губы синие, дрожащие. Он поймал отчаянным взглядом взгляд Алены.

«Да ведь он умирает».

Санитары замешкались у двери. Мужчина протянул руку к Алене. Она видела под тонкой простыней худые, ксилофонно торчащие ребра.

– Мне – страшно…

Алена шагнула к мужику, нашла и стиснула его руку.

– Я тебя не оставлю.

Санитар крикнул:

– Женщина, отойдите в сторону! Не мешайте!

– Я не женщина, – сказала Алена, продолжая держать мужика за руку, – я – родня.

– Ну если родня, так помогайте тогда! – сердито бросил санитар, ухватываясь за края каталки. – Что-то, родня, мы вас не видели, когда за ним приезжали!

– Я только что узнала, – Алена глядела в глаза санитару. – Вот прибежала.

– Тогда идите в приемный. Сейчас его положат, вы рядом с ним посидите. А то ведь приезжаем – а он дверь даже не может открыть, с дивана к двери ползком полз! Мы уж дверь ломать хотели, с понятыми! Родня!