Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

— А желудок-то чего расстроился? — спросил Фаберовский. — Со страху, что ли?

— Нет, просто в жестянке икра оказалась. Этот астраханский дворянин ее знакомым в подарок развозил и с собою в Гатчину взял на закуску. Нам потом ее отдали, было подозрение, что она отравлена. Мы ее вдвоем с агентом прямо там на вокзале в буфете и приговорили под водочку с превеликим нашим удовольствием. И так мы с ним под эту икру ужрались, что начальство решило, будто икра и вправду отравлена была.

— Пану Артемию следует эту историю кухмистеру рассказать. То-то он удивится, что через черную икру, которую у себя в заведении лучшим посетителям подает, чуть будущего зятя не лишился!

— Тебе бы все издеваться, Степан! Они же меня иконой благословили, мать их растак!

— Да пану Артемию-то что? Не первая, чай, невеста обманута. Вот, скажем, в Якутске жена невенчанная имеется…

— Знаешь, Степан… Когда тебя иконой — это совсем другое… Я тебе 50 рублей дам, отдашь Асеньке, как будешь в Якутске.

Был дан второй звонок. По проходу между диванами к их отделению подбежал, тяжело дыша, пристав Сеньчуков с двумя чемоданами и, увидев два свободных места, спросил:

— Здесь не занято?

— Садимся здесь, Вера, — выдохнула Марья Ивановна, подбежавшая с дочерью к отделению вслед за сыном. — Я же говорила, Иван, надо было еще утром городового в город за извозчиком послать! Ведь чтобы Ольгу отправить к ее папаше, ты городового послал, а чтобы матери родной услужить — так нет! Хорошо, Федосей Иванович через реку на тройке перевез, дай Бог ему здоровья. Чуть не опоздали!

Фаберовский увидел, как Артемий Иванович переменился в лице и тут же скоропостижно уснул, склонив голову на грудь и упрятав лицо в поднятый телячий воротник пальто. Он больно ткнул Артемия Ивановича в бок, зная, что тот ни за что сейчас не проснется. Подполковник с интересом ожидал реакции спящего. Однако реакции не последовало. По проходу прошел кондуктор и попросил провожающих покинуть вагон. Попрощавшись с мамашей и сестрой, Сеньчуков быстро вышел обратно на дебаркадер.

Был дан третий звонок к отправлению, раздался свисток обер-кондуктора, и поезд тронулся, медленно выползая из-под шатра вокзала под открытое небо. Пристав достал портсигар и закурил, взглядом провожая плывущие мимо вагоны. Встреча в вагоне с отпущенным третьего дня арестантом сильно взволновало его. То, что бывший арестант так откровенно показал свое нежелание общаться с приставом, было вполне объяснимо. А вот второй пассажир в отделении, который без сомнения знал этого арестанта-француза, был ярко выраженным заезжим польским жуликом — типичным мошенником или шулером.

«Что, если эта встреча не была случайной? Этот арестант явно был связан с темными делами братца, возможно, тот проигрался или они чем-то его шантажируют, и теперь они решили воздействовать через матушку, чтобы получить с него свои деньги… Дрянь паршивая, всю жизнь был таким! Откуда только они узнали, что матушка с Верой поедут именно на этом поезде? Следили за участком? Или француз имеет среди моих городовых какого-нибудь осведомителя? Нефедьев? Макаров? Вряд ли… Тогда кто? И что теперь делать?»

Еще раз взглянув на исчезающий вдали в снежной пыли хвост поезда с красным флажком на тормозной площадке, он решительно направился к жандарму.

— Любезный, проводи меня к вам в канцелярию.

Жандармы с пониманием отнеслись к просьбе их коллеги из полиции и тотчас телеграфировали на станцию Гатчина требование задержать двух пассажиров, следующих в вагоне 2-го класса поезда № 11, согласно сообщаемым приметам. Дежурный офицер позволил приставу воспользоваться телефоном и позвонить брату в Штаб гвардейского корпуса.

Капитан Сеньчуков сидел в адъютантской боком на стуле и тупо глядел на стопку годовых рапортов из гвардейских частей, лежащих перед ним на столе. Стены кругом были увешаны табелями на востребование денежного и вещевого довольствия. Но ему было не до них. После вчерашнего у него болело все — и голова, и седалище. Седалище — от наказания, которому его подвергли, а голова — от мрачных мыслей.

Долгов у капитана Сеньчукова была тьма, а поступлений — кот наплакал. Жалования он получал 441 рубль, да столовых 420 рублей. Перед лагерем еще выдавали вторые фуражеля — около 150 рублей. Итого, выходило всего около тысячи рублей, при казенной квартире. Он едва сводил концы с концами, из-за чего завтраки у него в семье вообще заведены не были, с утра только чай, часа в четыре после службы обед да вечером чай с холодными остатками обеда. Он безумно завидовал Березовскому, заработавшему на печати мишеней для всей гвардии, и сам старался изобрести что-нибудь этакое денежное. Венцом его творческой мысли была оперативная шифровальная машина, состоявшая из двух пишущих машинок с перемешанными литерами. На одной печаталась отправляемая шифровка, представлявшаяся постороннему какой-то абракадаброй, а на второй получатель перепечатывал эту абракадабру и на выходе получал осмысленный текст. Но эта идея не вызвала ни у кого энтузиазма.

В комнату, насвистывая танец маленьких лебедей, вошел высокий худой генерал с длинными седыми бакенбардами — начальник штаба Гвардейского корпуса Скугаревский. Совсем недавно капитан Сеньчуков благодаря генералу слегка улучшил свое финансовое положение. «Вы, капитан, совсем дошли до ручки, — сказал тогда Скугаревский. — Намедни мыло из умывальни сперли, да в экспедиционном отделении моток бечевки пропал, и все на вас указывают». «Да вы не подумайте плохого, я бечевкой две кровати-«сороконожки» связал», — ответил ему тогда капитан. «Тем более, — сказал генерал. — Сперва «сороконожки», потом на конке начнете ездить, а потом станете денщика просить обеды из казарм приносить. Это мы знаем. У нас в офицерском флигеле и так уже ни одного таракана не осталось, все в казармы на кухню сбежали и там живут. Сходили бы вы, капитан Сеньчуков, на Гороховую, к полковнику Секеринскому в Охранное отделение. Говорят, у них вакансия образовалась, осведомителя в нашем штабе. Так я заинтересован, чтобы человек приличный был». Капитан тогда пошел, и полковник Секеринский действительно добавил к его жалованию целых сорок рублей.

— Вы что-то плохо выглядите сегодня, голубчик, — отвлек его от мыслей Скугаревский.

— На вашей должности нельзя болеть. Уж продержитесь до Нового Года. Вот годовой отчет сдадим, тогда и отдохнете.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — вздрогнул Сеньчуков и пододвинул к себе счеты.

Он машинально сдвинул одну костяшку счет — денег у него был всего рубль.

— Не отвлекайтесь, капитан, — опять напомнил о своем существовании начальник штаба. — Вы знаете, мне некем вас заменить.

И Скугаревский вновь засвистел.

— Что бы ни говорили, Чайковский все-таки дивный композитор, — сказал он, подходя к двери из адъютантской.

— Не знаю, — протянул капитан и осторожно потрогал шов штанов сзади.

Тут в комнату вошел дежурный офицер и, спросив разрешения у Скугаревского, доложил капитану Сеньчукову, что его ждут из железнодорожного жандармского управления у аппарата внизу.

— Я смотрю, ваша служба у пана Секеринского движется, — ехидно сказал генерал, глядя, как капитан Сеньчуков несется вниз по лестнице.

— Александр, что ты такое натворил, что даже матушке нет покоя от твоих мазуриков?! — услышал капитан Сеньчуков в трубке голос брата, спустившись в канцелярию к аппарату.

— Я не понимаю тебя, Иван… — встревожился он. — Какие мазурики?

— Только что я посадил мать с Верой в вагон на единственно свободные места, и в том же отделении сидел тот самый француз, которого ты в Рождество велел арестовать и который якобы украл у тебя письмо! А с ним ехал еще один субъект…

— Высокий, в шубе и в очках? — воскликнул капитан.

— Да, он самый.

— Так они ехали в Гатчину?! А бомбы при них были?

— Ты псих, Александр, какие бомбы?! Разве для того, чтобы шантажировать тебя украденным у тебя письмом, нужны бомбы?

— У них было что-нибудь в руках? Саквояж? Жестянка какая-нибудь? Шляпная коробка?

— Хм… Да, что-то стояло у француза в ногах… Вроде небольшой баклаги, в которых чухонки молоко развозят…

— Вот! А ты его отпустил! Если с Государем что-то случится, вся кровь его падет на тебя! Капитан Сеньчуков бросил рожок с наушником и побежал в гардероб за шинелью. Влезая на ходу в рукава, он выскочил из Штаба на Дворцовую площадь и, взрывая снег сапогами, понесся на набережную к великому князю.

— Так что ты мне хотела сказать? — спросила генерал-майорша у Веры, едва только поезд отошел от дебаркадера.

— Представляешь, что мне Настасья перед самым отъездом рассказала? — сказала та.

— Арестант-то рождественский, свиное рыло, знаете кто, маменька? Тот самый учитель рисования, из-за которого папенька пострадал!