Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мама о пожаре: «Чего мне было спасать? Я ребят одела — все свое богатство, вывела и стала спокойнехонька».
Как с мамой ходили за медом: «Мед-то нынче в сапогах» (то есть дорог). О пчеловоде в очках: «Четыре глаза и совести ни в одном. Женил он свой мед. Но нам-то еще с милостью. А то сдаст на базу, там кладовщик еще маленько женит, разбавит, да в магазине… еще…»
О характере детей: «Какие-то мы простяшки, доверчивые. А нынче надо быть не травой, а сеном».
О пьяном отце: «Ночью как из-под земли стонет».
О еде: «Культурные стали, разбежались каждый по своей тарелке. Раньше ели все из одной, ведь не от бедности, от доверия друг ко другу, что никто не заразный, что никому хуже или лучше не положили».
Уволенному мужику, который не идет на работу: «У тебя ведь уж скоро декретный отпуск кончится, не работаешь, так хоть рожай».
Молодой бабе, которая окучивает картошку в купальнике: «Ты в таком виде попа с обедни сдернешь». О ее муже: «К столбу готов приревновать».
Тут же, в записях, начинает мелькать школьный юмор дочери: «Что с него взять, кроме анализов?». Или: «Чемпион Африки… по лыжам». В буфете: «Дайте без очереди олимпийской надежде». Звонок в морг: «Позовите Петю с третьей полки». Или (о чем-то): «Сойдет для сельской местности», «Дураков по росту строят»… и т. п.
Опять отец: «В сентябре я сделал перегиб — перевыполнил резко план за счет раскулаченной техники, забыв о ноябрьском бездорожье. Мне надо было идти в рамках прежнего плана. План добавили мне, дали грамоту. Но бездорожье меня спасло — стали ломаться машины, их — ко мне. Тут приказ — выявить серебро в металлоломе. Конкретно где? В муфте вцепления…» Еще он говорит: «Надо сделать, чтобы не быть «обвязанным». Еще производит жаргонное слово «отлёт» от спортивного «атлет» и, кажется, прав… Я был бы рад раздарить свои богатства, чего ж над златом чахнуть. Это было бы похоже, будто я раздаю сирот из разбомбленного эшелона, надеясь, что они попадут в хорошие руки.
Мои собственные, вкрапленные всюду записи:
«Принципиальные несчастны», «У властных матерей вырастают безвольные (злые) дети», «Высокое искусство — следствие победившей духовности», «От слова все, даже бессловесное», «Женщины оправдывают свои поступки своими потребностями», «Человек с молотком, топором, пилой более творец, чем оператор ЭВМ при кнопках», и т. п. Есть и более пространные, одна, например, очень сюда относящаяся:
«Самопознание не делает нас свободными. Мы чем более занимаемся самопознанием, тем более должны ужасаться. Самосознание (по журналу Миннарпроса, 1861-й, ч. II, стр. 76—77), якобы прерывая один период жизни, отворяет другой. Тоже не так — мы все тянем с собой, на то мы и славяне. Разве не стыдно за плохое отношение к кому-то в любом периоде, пусть я и сто раз осознал это? Когда-то же надо дать ответ».
«У меня постоянное ощущение, что я непрерывно виноват, что меня надо наказать, что я должен быть как-то наказан, что обязан страданиями ответить за страдания, которые причинил. Ожидание наказания — это ожидание облегчения. Прикованный на цепь, я бы уже не был виноват. Сейчас же, способный к действию, я выбрал себе суету».
Бог не дал таланта, вот в чем дело, и нечего разводить антимонию, как говорит отец. Но таланта не дано — должна быть порядочность осознать это. Удержаться от упрека неведомому за то, что светились же какие-то огни. Ну, хорошо, я осознал, и что же мне делать? В петлю? А дети? Да это и грех, равного которому нет. Тут даже и неверующий должен отшатнуться. А родня, а родители, а друзья? Пойти в школу? Поздно. Без стажа зарплата ничтожна, а набрать больше часов — не смогу талдычить одно и то же по три-четыре раза. А тянуть лямку в газете уже нет сил.
Но если мне что-то было дано, — где я его растерял? Почему не состоялся? Ответ — в подражаниях, может, невольных, и это тоже одна из причин. Подражающий работает только на того, кому подражает, и теряет и то, что было дано.
А ведь, выражаясь словами мамы, я не в щепках был найден и рос не в угол носом, — все у меня было: и родина, и язык, и любовь. Да оно все и осталось, меня нет. Прервемся. Одна здесь радость — засыпаю и просыпаюсь под кукареканье петухов. Нет их в городе, некому спугнуть нечистую силу.
Забыл написать, что перестал бриться. И оттого, что неохота никого видеть, да и горячей воды нет — изнежен. Но вызвали к телефону — пришлось. Завел отцовскую «сенокосилку» и со слезами на глазах преобразился.
Шеф звонил: «О какой ты еще уборке пишешь?» А статья о запчастях не пошла, ее стали сверять, снимать копию, потом отправят в экспедицию на маркировочную машину, там в почтовый ящик, придет в главк через два-три дня, сроку для ответа месяц и т. д. Ремни к январю — тогда и так привезут. Зря на меня надеялись здешние. Никому ничего не надо — вот печаль. Я ведь даже представил наше машбюро, этих крашеных с ног до головы бабенок, печатающих быстро только по визе шефа, а мое послание было кому у него подписать? И лежали мои вопли о комбайнах, стоящих в грязи, задавленные отчетами, графиками, стихами, чем угодно. Ведь это опять к тому, что говорил мне однажды мужик в магазине: «Тогда хоть чего-нибудь поймем, когда себя с пяток объедать начнем». Тоже не окончательное. То есть дело опять во взывании к совести, если она еще есть, или к ее формированию.
Вчера на сон читал «Скучную историю». Как раз попались слова о пишущих: «Я не помню ни одной такой новинки, в которой автор с первой же страницы не постарался бы опутать себя всякими условностями и контрактами со своей совестью… Умышленность, осторожность, себе на уме, но нет ни свободы, ни мужества писать, как хочется, а стало быть, нет и творчества. Все это относится к так называемой изящной словесности».
Еще, помню, поленился встать записать поразившее, что Чехов, умерший молодым, написал эту историю от имени старого профессора за 15 лет до смерти. Что-то я умное думал о таланте, о воплощении, но теперь уж не
