Проклятие визиря. Мария Кантемир - Зинаида Чиркова

Сетка на голове Марии была красной, тоже перевитой золотыми нитями, и волосы её, тёмные и блестящие, были словно крыло птицы, посаженной в золочёную клетку. Дамы перемигивались, давали себе слово так же оборачивать волосы такими красивыми сетками и поправляли тяжёлые неудобные парики, из-под которых каплями скатывался пот.

Тоненькая, стройная, высоконькая для своих одиннадцати лет, Мария была точно факел среди разряженных дам и бояр отца, ни на одну минуту не забывала, что она из семьи византийских императоров, и достоинство и важность не сходили с её смуглого личика и собирали в две упрямые морщинки кожу на переносице.

С охами и стонами расположились дамы на коврах: кто прямо вповалку возле необычного стола, кто стоя на коленях, кто примостившись сбоку.

Мария с самым пристальным вниманием наблюдала за Екатериной. Большая, едва ли не грузная, она поражала свежестью и белизной кожи, светящимися карими глазами и удивительно нежной улыбкой на полных розовых губах.

Она вела себя просто и естественно, села без охов и стонов, подобрав под свою широкую юбку ноги, и, казалось, была всем довольна, всем удовлетворена.

«Так вот какая она, избранница сердца рыцаря моей мечты», — думалось Марии. Толстые и короткие пальцы избранницы были усеяны перстнями, в ушах качались тяжёлые бриллиантовые подвески, а на полной розовато-белой шее лежали три ряда жемчужного ожерелья, ещё более оттеняя нежную кожу.

Разукрашены, как новогодние деревца, были и другие дамы из окружения Екатерины: перстни, подвески, ожерелья — всё выставлялось напоказ, словно бы эти драгоценности были способны украсить и рябые, изгрызенные оспой лица, и сморщившиеся шеи, и гусиные лапки вокруг глаз.

Конечно, среди всех своих дам Екатерина блистала красотой, даже не красотой, а какой-то невероятной привлекательностью, но не кичилась этим, а была простой и улыбчивой, естественной и нежной.

И Мария поняла, в чём был секрет очарования этой женщины: едва она улыбалась, как мелькали среди розовых полных губ два ряда кипенно-белых, с перламутровым отливом зубов, и даже высокий парик, надетый на бритый череп, не портил её очарования.

В честь приезда высоких гостей неотрывно бухали пушки, и синеватый дымок выстрелов легко плавился в прозрачном мареве июньского воздуха.

И после каждой здравицы опять бухали пушки, и Мария уже устала и от неудобной позы на ковре, и от громыхания пушечных залпов, и от мелькания пёстрой толпы, и от еды, разложенной на широкой парусине импровизированного стола.

Хозяева могли выставить гостям нехитрую снедь — лишь разваристую перловую кашу да куски мяса.

Впрочем, Пётр не очень огорчался этим: он знал, как тяжело в лагере с провиантом и, если бы не коровы, овцы и волы, пригнанные Кантемиром, в лагере давно начался бы самый настоящий голод.

Гости и хозяева набросились на ещё тёплую мамалыгу, не ждали даже, когда слуги ,Кантемира отрежут им ломти суровой ниткой, кромсали ножами, отламывали просто руками: давно не видели здесь настоящего хлеба, и мамалыга казалась им караваем. Не сдабривали мамалыгу даже густой, почти твёрдой сметаной, не поливали острым соусом токаны, ели так, ничем не заправив. И скоро от всех многочисленных кругов мамалыги не осталось и следа, кроме смятых, отброшенных расшитых полотенец с приставшими к ним крошками кукурузной каши.

Пётр ел много и жадно, куски мамалыги исчезали за его полными женственными маленькими губами, и в такт жеванию двигалась и небольшая ямочка на круглом подбородке.

Мария смотрела на эту ямочку, на весь вид Петра и не отдавала себе отчёта, что сама она не ест ничего, а только наблюдает за жующими и пьющими ртами...

Насытившись, Пётр щёлкнул пальцами и перекатился на другой ковёр, заранее расстеленный поодаль от стола.

Он растянулся во весь рост на животе, подложив под голову кулак, и взглядом поманил Марию. Она непонимающе огляделась: ей ли адресован этот взгляд?

И царь, улыбнувшись, кивнул ей головой.

Она встала и тоже отошла к ковру, на котором лежал Пётр.

Перед ним уже находился большой кожаный бювар с золотыми застёжками, и Пётр жестом указал Марии место прямо напротив него.

Щёлкнув застёжками, Пётр вывалил на ковёр кожаные шахматные фигуры.

Мария ахнула. До чего же непохожи были эти фигуры на те, которыми она привыкла играть!

Она взяла в руки белого коня, сделанного из тончайшей, словно шёлковой, кожи. До мельчайших подробностей вырисованы были морда и грива коня, как будто даже звенела уздечка в его губах. Стройный офицер в боевом костюме русского воина со всеми знаками отличия твердо стоял на сомкнутых ногах. А король с королевой поражали величием и красотой.

   — Какие замечательные фигуры! — не удержалась Мария. — И вовсе не похожи на наши, турецкие, словно бы они живые.

Пётр удовлетворённо хмыкнул:

   — Ну, Дилорам, расставляй фигуры...

И пока она несмело расставляла все фигуры по их местам, он зорко глядел на её пальцы. На них, этих тонких, нежных, длинных пальчиках, не было ни одного колечка.

Она улеглась так же, как и Пётр, прямо перед шашечницей.

Белые фигуры, так искусно выделанные из кожи, стройно стояли перед ней.

Чёрными играл Пётр.

Игра захватила Марию, она почти не думала над ходами, переставляла фигуры стремительно. Пётр поддался её ритму игры и старался ставить фигуры так же быстро, как и она.

Она пожертвовала офицером, потом поставила под удар чёрной пешки солдатика, сидящего на корточках с ружьём в руках, и Пётр оказался в матовом положении.

Он нахмурился, рассматривая итог игры, и злобно дёрнул верхней губой.

С нескрываемой злостью и ненавистью в больших круглых глазах поднял он взгляд на Марию, и в лицо ему ударил такой ослепительный зелёный сияющий цвет её глаз, что он опустил голову и только тихо прошипел:

   — Давай вторую.

Она увидела его злобный взгляд и ненависть, и разом увяла её приподнятость и радость. Она поняла, что он не любит проигрывать, что даже к такому ничтожному делу проявляет он великую ревность и страдание.

И вторую партию она играла уже не так стремительно, уже не думала о ходах и жертвах, а внутренне мучилась из-за этой его ненависти.

Она проиграла, и увидела вдруг, как расцвёл Пётр. Он вскочил во весь свой исполинский рост, подскочил к ней, рывком поднял её за подмышки к самому своему лицу и бурно расцеловал, крича во всё горло:

   — Виктория, виктория, виктория!

Приближённые окружили его. Он быстро поставил Марию на ноги, ринулся в гущу своих приближённых дам и принялся бурно обнимать и целовать каждую из них...

Мария грустно смотрела на шумную радость царя, на его восторги, отданные другим, и печально думала, как немного надо, чтобы этот исполинский человек, этот великан так радовался, так бурно переживал чувство победы. И всего-то победы над одиннадцатилетней девчонкой, только и умеющей хорошо играть в шахматы.

Она ехала домой, в Яссы, в том же неказистом возке вместе с Кассандрой и без конца вспоминала эту игру, большие руки Петра, его правую руку, зависшую над черно-белым полем шашечницы, большой серебряный, почерневший от времени перстень-печатку, уже въевшийся в средний палец царя, его тёмные редкие волосы, свисающие по сторонам круглого лица, и злобный, ненавидящий взгляд. И видела потом, как он уже забыл и о ней, и о шашечнице, стремительно бежал кругом лагеря, и его военачальники едва поспевали за ним, слышала, какие резкие приказания отдавал он своим громким, раскатистым голосом, и сама не понимала, почему она вспоминает и вспоминает и его лицо с капельками испарины, выступившей на высоком лбу, и его средний палец правой руки, зависшей над полем шашечницы, и его быструю, неуёмную походку, и едва ли не вприпрыжку следующих за ним офицеров, облачённых в золочёные камзолы, и его фигуру в простом тёмно-зелёном мундире с красными отворотами и красными обшлагами Преображенского полка.

Она думала и думала о нём, и весь путь словно был перед ней в тумане.

Они с матерью возвращались одни — отец остался в петровском лагере.

Давно забыл Пётр об игре в шахматы со смуглой девчонкой, горящей, словно факел, среди разряженной толпы его придворных, давно забыл о поражении, которое нанесла ему эта девчонка, помнил лишь одно — викторию, победу, которую ещё раз завоевал он...

Это было всего три дня назад, и ничто ещё не предвещало беды. А теперь он написал «господам Сенату» письмо, которое показывало, в каком отчаянном положении он очутился.

Не помогла ему помощь Кантемира, его манифесты к молдавскому народу, читавшиеся на каждом перекрёстке всех городов и сел Молдавии.

«Со времени прадедов и добрых родителей наших враг христианства пустошил нас своею грозной силой, выказывая жестокосердие своё, — писал Кантемир в своём повелении. — Когда же, скрыв под овечьей шкурой несытое волчье естество, прежадное до невинной христианской крови, в начале подпадения земли нашей под господство его и пророка Мухаммеда, Богдан-воевода, сын Штефана-воеводы, полноправный господарь, заключил клятвенный мир с тем условием, чтобы земля Молдавская не была обложена иной данью, чем четыре тысячи золотых в год, сорок коней, двадцать четыре сокола, после сдачи коих не надлежало бы чинить никакого насилия земле нашей.