«...Ваш дядя и друг Соломон» - Наоми Френкель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перечитал все, написанное мной до сих пор. В общем-то, совсем немного записал. Так-то. Великие события, по сути, это мозаика малых событий. Живем мы в интересное время. Ведь вот был я свидетелем ряда больших исторических событий. Но именно здесь, в моем маленьком замкнутом поселении, я чувствую себя наблюдателем на большой арене и получаю удовольствие от необычного спектакля, в котором и я исполняю некую роль, пусть и невеликую, как бы на обочине, и все же – роль. Здесь, в маленьком моем кибуце, я вижу, как в капле воды, великие драмы большого мира. Исторические события мне понятней, когда я вижу их отраженными в зеркале отдельной человеческой души.
Глава тринадцатая
Мойшеле
Дорогой дядя Соломон, я опять взялся за перо, катать буквы по бумаге. И не из-за Адас, а из-за отца. Помнишь, дядя, после похорон тети Амалии я остался у тебя на всю ночь. Ты рассказывал мне оботце, о том, что он был кладезем идей, вулканом чувств, жил в воображаемых прекрасных дворцах.
В душе его, как в поле, благословенном Богом, произрастали видения будущего. Это было его тайной, богатстюм, которое хранят подальше от людских глаз. Постарел отец, и открылось ему, что все его тайно хранимые богатства не более чем блестящая рухлядь, обломки вещей, посверкивающие на раннем утреннем солнце. Все выглядит посредственно и скудно, все становится пылью и прахом с закатом солнца.
Не подумай ничего плохого, дядя Соломон, но в ту ночь было у меня чувство, что рассказываешь ты не об отце моем, а о себе. Я знаю, что были у тебя в кибуце минуты тяжелого разочарования, сменявшиеся примирением с обыденностью, новым подъемом духа, а затем снова – погружением в суету и разочарование. Одним словом, разочарование и отчаяние тебя всегда подстерегают за углом или на выходе. Нынче ночью возникла у меня потребность рассказать об отце, каким я его помню. Выслушай меня, пожалуйста, дядя Соломон, несмотря на то, что в этих моих рассказах нет ничего общего с тем, что произошло с нами в последнее время, той сложной и запутанной историей, которую ты хочешь прояснить.
Все дни отпусков из армии я провожу в доме отца. Никогда не въезжаю в переулок на машине. Медленно, шаг за шагом, поднимаюсь вверх по переулку, мимо закрытых наглухо домов, мимо окон, более похожих на маленькие бойницы, поглядывающие на меня, как слепой, чей слух обостренно улавливает шаги по мостовой, отдающиеся эхом среди стен, меня не видя. Все так же старики и старухи сидят на лавочках у домов. Те старики, знакомые мне по годам детства, ушли в мир иной, сменили их новые – старческая цепочка, подобно сменяющим друг друга династиям, продолжается. Многие из знакомых мне семей здесь уже не живут, накопили деньги и купили дома в новых кварталах города. Исчезли старые нищие. Их место заняли новые нищие. И у них своя неисчезающая династия. Останавливаюсь передохнуть. Дорога домой должна быть медлительной. Ребенком я видел себя маленьким по сравнению с окружающими стенами. Теперь я возвышаюсь над старыми домиками. В детстве, во время прогулок с отцом, стена тянулась по обе стороны, и не было ей конца и края. Мне вообще казалось, что она бесконечна, через города и страны. Сейчас шаги мои широки, шаги военного. Как ни медлю, весьма быстро оказываюсь у отцовского дома. Да, все здесь изменилось. Но остался старый огромный ключ, открывающий двери в дом, словно в мир моего детства, в мир отца.
Дом вообще не изменился. Не хватает лишь отцова кресла, которое сейчас в кибуце. Это было кресло, в котором отец предавался мечтаниям. Я тоже пытался в этом кресле мечтать, но мне это не дано.
У дверей все еще стоят обветшавшие ботинки отца. Вещи его и скульптурки разбросаны по комнате. На стенах и окнах – мои детские рисунки, главным образом, рисунки морских раковин. На столе отца, рядом с забытой скрипкой лежит раковина. Осталась от мамы. Прекрасная белая морская раковина с коричневыми точками. Как-то я стянул ее у отца после долгой прогулки вдоль стены. На лавочке у дома сидела старуха Зельда. Отец всегда останавливался около нее и бросал ей пару грошей. Всю жизнь свою Зельда была акушеркой и до последнего ее дня к ней приходили беременные бабы спросить совета. Зельда глядела на меня блеклыми своими глазами и бормотала:
«Это он».
«Почему она всегда меня обзывает «это он»?»
«Она присутствовала при твоем рождении».
«И тогда она меня так звала?»
«Продолжаем прогулку, сын».
«Я устал, отец. Давай присядем».
Напротив дома Зельды лавочка была всегда пуста. У Шмулика, развозившего керосин, и жены его Хаялэ никогда не было времени посидеть на лавочке у своего дома. Мы сидели вместо них и напротив нас старуха Зельда, погруженная в себя, витающая далеко отсюда. Я сказал отцу:
«Мама умерла при родах. Зельда при этом присутствовала?»
«Да».
«Расскажи мне про маму».
«Не сейчас».
«Почему она умерла?»
«И моя мама умерла, Мойшеле».
«Тоже тогда, когда тебя рожала?
«Нет. Мне было тогда три года. Я пошел с мамой проведать тетю. Тетя Рина была матерью дяди Соломона. Мы сели с мамой в карету. По дороге шла группа бродячих артистов с шарманкой, обезьяной и шпагоглотателем. И хотя это было в той стране обычным зрелищем, я попросил маму посмотреть представление».
«Чудесно!»
«Да, чудесно. А теперь продолжим нашу прогулку».
«Нет. Продолжим твой рассказ».
«Мама сошла со мной с кареты. Артисты жонглировали в таком большом дворе, вымощенном желтыми плитами. Масса людей обступила их. Был большой шум и смех. Из окон высунулось множество голов, и дождь монет сыпался на жонглеров. Мама дала мне монету бросить артистам, и я был просто счастлив. А теперь пойдем».
«Но ты же не рассказал, как мама твоя умерла?»
«Кучер позвал нас в карету. У дома тети с мамой что-то случилось…»
«И она умерла?» «Да».
«Как моя мама?»
«Пошли, сын».
Вернулись домой. На столе лежала мамина раковина. Отец ушел в кухню готовить ужин. Примус шумел. Раковина лежала на моей ладони. Косые лучи заходящего солнца упали на раковину. У меня возникло сильное желание взять себе эту раковину, чтоб она была только моей. Только моей! Спрятал я ее под свою подушку. Зашел отец и тут же заметил исчезновение раковины.
«Где она?»
«Не знаю».
Мне было семь, и я впервые в короткой своей жизни солгал отцу. И уже не мог вернуться. Прятал ее по углам дома, перекладывал с места на место. От страха, что она обнаружится, я решил закопать ее в землю. Но где? Под кактусами около стены во дворе? Под смоковницей, растущей на небольшой пяди земли посреди мощеного двора? Выбор все же пал на кактусы. Но чтобы совершить эту операцию, необходима была помощь Теодора, сына Марыли, который был старше меня на три года.
Марыля, молодая женщина, добрая наша соседка, помогала отцу растить меня. Она приехала из Варшавы накануне Второй мировой войны. Муж ее остался в Польше. Обещал приехать вслед за ней, но так и не явился. Даже письмеца не прислал. Исчез, словно земля его поглотила. Когда она поселилась в нашем дворе, отец был один, и она, быть может, связывала с ним надежды на изменение своей судьбы, ибо главным в ее жизни был принцип, что женщина должна быть замужней. И именно этот принцип ей не удалось осуществить. Была она высокой, длиннорукой и длинноногой, с широким лицом и обширной грудью, огромной копной черных волос и зелеными глазами. В общем-то, она не была уродливой. Но всяческое обаяние как бы истаяло с ее широкого лица. К тому же на этом широком лице небольшие зеленые глаза были лишены ресниц. Для отца же она, конечно, была слишком высокой, слишком мощной. Отец ведь всю жизнь тянулся к нежному, изящному. Все образы, которые он рисовал, высекал или лепил, были легкими и воздушными. И звуки, извлекаемые им из скрипки, были тонкими и негромкими. Отец, огромный, мускулистый, обожал тонкость и хрупкость.
Так что у мощной и энергичной Марыли не было шансов лишить отца одиночества. К тому же они все время спорили и ругались по поводу кур и кошек. Марыля держала четырнадцать кур. Однажды пошла на рынок и купила курицу для супа. В тот момент, когда она натачивала нож, курица снесла яйцо. Совестно было Марыле резать курицу, только снесшую яйцо. Пошла на рынок и купила другую курицу. Но и та в ответственный момент снесла яйцо. И так дошло до четырнадцати кур. Отец же растил кошек. Целое их семейство проживало в нашей квартире. Кошки гонялись за курами, а Марыля гонялась за отцом с руганью, отец гонялся за ней с криками. Когда это случалось, я чувствовал, что у меня два отца. Один, которого я люблю, и другой, которого боюсь. Именно из страха я попросил Теодора помочь мне захоронить мамину раковину в землю.
Теодор был бедой моей жизни. Никто не знал, кто его отец, и по переулку шел шепоток, что он вообще не еврей. Во время войны Марыля работала по дому у польского генерала, одного из офицеров Андерса. Генерал этот сбежал из Польши с женой на землю Израиля. Жена его была женщиной грубой, злой, болезненной. В один из дней избила Марылю мокрой тряпкой. Марыля, в то время беременная, убежала от нее. Но кто отец ребенка? Марыля упрямо стояла на том, что ребенок – еврей. Ведь он был обрезан по закону праотца Авраама и «сандак» его – был мой отец. Но шепотки в переулке продолжали передавать из уст в уста, что имя Теодор не еврейское, и мальчик этот – гой. Марыля же отметала эти сплетни, говоря, что дала сыну имя по Теодору Герцлю, не больше и не меньше.
