Русский полицейский рассказ (сборник) - Коллектив авторов

Чуть не со слезами просили они оба доктора, чтобы тот ребенка осмотрел, да где там! Раскричался доктор, расшумелся и велел на другое утро на прием приходить. Что было делать? И как ни не хотелось им в городскую больницу идти – уж больно невнимательны там к больным-то – понесли туда.

– Дифтерит, – сказал врач, да как услыхала это Груша, охнула, затряслись руки у нее, и она едва не уронила девочку, да хорошо, что Пимен вовремя подхватил.

Впрыснули что-то Наденьке, и пошли они домой со своею дорогою ношей, а из глаз, помимо воли, слезы скатывались и на одеяльце ребенка ледяными украшениями застывали.

Целый день просидел Пимен над своей Надюшей, и не только отдых, но и еда на ум не шла. Мучилась сильно девочка, горела, задыхалась и все пить просила. Так целый день и прошел незаметно, и надо было в наряд, в театр собираться.

– Может быть, останешься? – робко спросила Груша, глядя на него заплаканными глазами. У него и самого мелькнула было эта мысль, да вспомнил он, как за праздники все с ног сбились, да что двое из команды больны, и решил идти.

– Водичкой бы ее, Грушенька, святой напоила, что ли, – посоветовал он.

Выпила девочка воды, что с прошлого года еще от Крещения под образами стояла, и как будто потишала немного, а потом и уснула.

Все это вспоминает Кошка, и луч надежды загорается у него на сердце – а может быть, Господь и помилует его, хотя болесть и опасная, да…

– Послушайте!.. Слышите вы?! – раздается сердитый громкий шепот невдалеке от Кошки. – Я вам говорю – шляпу снимите!.. – Ну и разве вы не понимаете, что ничего не видно?.. Что? Не хотите?.. Ну так я покличу городового – городовой… Слышите, вы, г. городовой…

Кошка, тихонько ступая, чтобы не наделать лишнего шума сапогами, пробирается к «месту происшествия», и улаживается готовый разыграться инцидент.

И снова он один со своими безотрадными думами.

«Поздно спохватились, – слышится еще голос доктора в лечебнице, – пораньше надо было…» А как раньше? Небось не мы, а этот Коган виноват, чтобы ему ни дна ни покрышки.

И глухая сдержанная злоба снова закипает в сердце добродушного Кошки.

«Ишь, ведь небось и у самого девочка есть, какой безжалостный… Сказано – нехристь, значит, ну а у их понятия совсем другие – ни тебе жалости, ни тебе любви, как у нас, а все потому, что заместо души пар у их и больше ничего… Ему дитю приносят – ну глянул бы там через пенсну свою, и делу конец – небось ученому человеку это самое плевое дело, так нет, куда там – прием кончен, никак невозможно, а небось показал бы ему „барашка в бумажке“ – и куда и невозможность бы та подевалась – живо и осмотрел бы, и помог, а как без барашка, так и музыку другую показывает… Не человек, а – тьфу, да и только!» – злобно плюнул городовой.

Занавес опустился. Вспыхнуло электричество. Крики «браво» и рукоплескания загремели кругом, и молчаливая до того толпа оживленно-шумно задвигалась с мест и широкими потоками заполнила коридоры и лестницы.

Безучастным взором поглядывал кругом Пимен, но вдруг он вздрогнул, и злобно блеснули глаза его под широкими бровями; он даже подался несколько вперед, чтобы лучше разглядеть кого-то.

– Ишь, ишь, пархатый, и он тут, – шептал он себе под нос, – ишь, вырядился как, и жена, и девочка с ним… А камней-то, а золота понацепляли сколько, так и горят… Да, им веселье, радость, а у меня там, дома-то…

И, часто заморгав, Кошка, шмыгнув носом и отойдя от барьера, старательно высморкался в большой платок с изображением из событий японской войны.

Отошел и снова подошел к барьеру и с разгорающеюся ненавистью и злобою смотрит он на ложу, где, весело болтая, сидит доктор Коган со своею семьею. Не видит доктор устремленного на него сверху злобного взора, ему так хорошо чувствуется в этой привычной для него роскошной обстановке, он так свободно держится, точно он не сын старого медника, Сруля Когана, привыкший бегать босиком в детстве чуть ли не круглый год, а человек, с пеленок привыкший к вальянским кружевам, бархату и атласу.

«Ишь, ишь заливается как… И что ему так весело? – размышлял Пимен. – А чего ему и не веселиться? Грошей до черта, тут и жинка и дети здоровые, а самого и оглоблей не перешибешь, ну так чего же ему, не то что мне… У-у, проклятый…»

И Кошка в волнении отошел в глубь галереи. Все в нем кипело дикой злобою к этому сытому, богатому человеку, благодаря которому его единственная отрада и утеха, ненаглядная девочка, быть может, уже и не дышит.

И, заложив руки за спину, опустив голову на грудь, медленно ходил Пимен по галерее, а на душе у него кипели слезы…

Вот и последний акт начался.

«Теперь скоро уже и дома буду», – думает Кошка. И он мечтает, что застанет свою дочурку крепко спящею спокойным здоровым сном.

«Ах, если бы… Ах, когда б Господь милосердный помиловал… Но что это? Неужто это мне показалось? Нет – вот опять… Да, так и есть: откуда-то потянуло гарью, еще и еще».

Тихий тревожный шепот пробежал по галерее. Так налетевший ветерок вдруг зашелестит опавшею сухою листвою.

Еще и еще… За кулисами послышался шум, беготня, актеры замялись на сцене, а публика замерла недвижимо и страшно в своем страшном безмолвии. И вдруг дрогнули кулисы, и из-за них выбежала какая-то девушка, дико крича: «Пожар!.. Пожар!.. Горим, спасайтесь!» На одну секунду замерло в ужасе все собрание и вдруг ахнуло и заревело тысячеголовое море людское, взбаламученное смертельным страхом. Заревело, и забилось, и заметалось, бешено кидаясь во все стороны, чтобы найти себе выход. Грозное и страшное в своем безумном стремлении, оно уничтожало все на своем пути. Головы, шляпы, ноги, юбки и стулья – все это смешалось в одну общую кучу, падало, подымалось, снова падало и живою, плотною массою напирало на выходы, закупоривая их.

При первом же крике «Пожар!» Кошка бросился к барьеру и замер при виде ужасной картины безумного слепого ужаса. Словно столбняк нашел на него, но это не было последствием страха за свою жизнь – нет, этот страх отсутствовал, но тот хаос, который представился его взору, то море самых диких звуков, начиная с криков о помощи и кончая безумным хохотом лишившихся рассудка, – все это было настолько поражающее, что некоторое время Кошка положительно не мог двинуться с места и стоял с безумно расширенными глазами, крепко уцепившись руками за барьер.

А на сцене уже бушевало море огня, и удушливые горящие волны смрадного дыма застлали потолок и спускались все ниже.

Кошка очнулся. Он бросил взгляд на ложу второго яруса, где еще так недавно красовался доктор Коган со своим семейством, но ложа была пуста.

– Ишь ты, удрал уже, – громко произнес городовой. – Эге, надо и нам по домам, – и он быстро спустился в третий этаж, уже наполнявшийся дымом.

Кошка остановился и огляделся кругом, но и здесь, как и по галерее, не было видно ни одного живого существа.

А внизу море людских голосов сливалось в один общий, раздирающий сердце, отчаянный вопль. Где-то звенели стекла, где-то что-то разбивали, что-то рушилось и трещало, и, покрывая весь этот содом, пронзительно звенела сигнальная труба пожарной команды.

«Живей, скорее!» – подгонял себя мысленно Кошка, сбегая в бельэтаж, но тут он сразу натолкнулся на толпы обезумевшего народа. Крича что-то дикое, размахивая руками, истерзанные, оборванные, они метались по коридору, ища выхода, плача, ругаясь, проклиная и в бессилии катаясь по полу.

Лестница вниз была набита донельзя, и по этой живой массе, медленно стекавшей вниз, бежали другие, ступая на головы, груди, плечи.

Синевато-серые волны дыма проникли уже и сюда, сгущаясь все больше, мешая дышать, видеть что-либо, и через эту прозрачно-мутную пелену, как через туман, красноватыми пятнами виднелись электрические лампы.

Кошка понял, что тут пробраться невозможно. Он вспомнил про выход в конце коридора из ложи городского головы и побежал по коридору, то и дело сталкиваясь с натыкавшимися на него растерянными фигурами. Но с каждым шагом становилось труднее идти, дым сгущался и захватывал дыхание.

«Нет, сюда не проберешься», – решил Кошка и только что хотел повернуть обратно, как кто-то с диким воплем наскочил на него и, не удержавшись, упал прямо к нему в ноги, обнимая их и крича:

– Ой, ой!.. Ради Бога!.. Помогите, спасите! Они там, там!.. Ой, Боже мой!.. Рахиль моя, моя Надя!.. Спасите, спасите их!..

И он хватал руки городового, целовал их и обливал слезами.

Нагнулся Кошка, заглянул в обезумевшее лицо и отпрянул:

– Коган!..

– Да, да, – забормотал тот, цепляясь за шинель Кошки и ползя за ним на коленях, – вы меня знаете, г. городовой, меня все знают. Я богат, я очень богат, я вас озолочу… О, спасите их, г. городовой, я озолочу вас, я… я дам вам тысячу, две… О – о, моя Рахиль, моя Надя! – И он упал на пол и бился всклокоченною головою о сапоги городового.

Тяжело дыша, стоял Кошка, нагнувшись над Коганом. Была минута, когда он хотел больно ударить сапогом эту ненавистную голову, но чувство это моментально улетучилось.