Я выжил в Сталинграде. Катастрофа на Волге - Иоахим Видер

Тот факт, что недобрые проявления внутри вермахта и в действиях его представителей приняли столь широкий размах, показывал, до какой степени были нейтрализованы те силы и разрушены нравственные устои, которые когда-то обеспечивали добропорядочность и внутреннюю дисциплину подлинного немецкого солдатского духа. Жили ли еще в массе высших офицеров те благородные качества, которые раньше характеризовали старый генеральный штаб с его великими традициями, шедшими от Клаузевица и Мольтке и до Шлиффена и Бекка: консервативно-христианские воззрения, глубоко укоренившаяся этика и широкая эрудиция, выходящая за рамки профессиональных знаний и навыков. Многочисленные встречи позволили мне именно в штабах многое наблюдать в этой связи. Конечно, многих офицеров я считал образцовыми, достойными уважения солдатами и людьми. То были, как правило, представители старой школы. К их числу принадлежал и наш последний начальник штаба, об уходе которого мы так жалели. Незадолго до окружения 6-й армии он был отозван, его назначили командиром дивизии и произвели в генералы. После ранения его на самолете вывезли из «котла».

Молодое поколение вермахта сплошь и рядом было иным. Здесь сказывались опасные последствия слишком быстро происшедшего, неестественного роста нацистского вермахта, как и влияние политического и идеологического воспитания. Мне довелось работать вместе со многими кандидатами на службу в генеральном штабе, большей частью молодыми капитанами, которые проходили практику и теоретическую подготовку при нашем отделе. В физическом и умственном отношении это были хорошо подобранные люди: прекрасные товарищи, храбрые офицеры, полные инициативы и самоотверженности. Однако подлинно глубокой образованности, твердых моральных устоев и человеческой зрелости этим довольно несложным натурам нередко недоставало. Не раз я наблюдал большие пробелы в их элементарных географически-исторических познаниях. Гнездившиеся в их головах представления, особенно о мире за пределами Германии, в частности о нашем противнике, были в ряде случаев ужасающе наивными. Лишенные здорового политического инстинкта и воспитанные в духе беспрекословного солдатского повиновения, самоуверенные, слепо полагающиеся на свое прилежание и успехи в продвижении по ступенькам военной иерархии, они часто предавались легкомысленному оптимизму. Но такой оптимизм, которым было заражено большинство разведывательных отделов, занимавшихся изучением обстановки в лагере противника, не мог не привести к роковым последствиям.

Повсюду – и не в последнюю очередь в самых высших инстанциях и среди высоких чинов – я наблюдал те же картины: изъяны в характерах людей – мелочность и слабость, честолюбие и дешевое тщеславие. Не случайно до последнего момента катастрофы и даже вплоть до плена, в тот период, когда повсюду был ад, вопросы продвижения по службе и получения наград играли такую большую, непостижимую для меня роль.

В высших штабах большинство офицеров до самого горького конца остались такими же. Вместе со своими сотрудниками они старались добросовестно выполнять те задачи, которые были возложены на них как на специалистов. До самого последнего часа они, как виртуозы своего ремесла, продолжали «руководить» и, как этого требовали свыше, поддерживать работу командного механизма, согнувшись над своими картами, на которых абстрактное изображение обстановки штрихами и цифрами все меньше соответствовало, а часто вообще уже не соответствовало постоянно менявшейся ситуации. На отдельных участках проводились перегруппировки разгромленных частей и вооружения, которые уже больше не существовали, а штабные офицеры продолжали оперировать цифрами, за которыми скрывались всего лишь схемы и даже не было остатка боеспособной части. Там, где еще сохранялась этика старого генерального штаба, где сохранились религиозные устои и укоренившиеся в классическом немецком идеализме взгляды на свободу нравственных решений и действий сознающей свою ответственность отдельной личности, там это иногда оказывало благотворное воздействие.

Известие о капитуляции командования 6-й армии было мной воспринято особенно болезненно, ибо этот факт показал мне, сколь велико все более углублявшееся противоречие между фронтовыми частями и высшими штабами. На одной стороне – бесконечные лишения и покорное принесение себя в жертву вплоть до смерти, на другой же – приказ терпеть эти лишения и нести жертвы, причем те, кто требует этого от других, сами отнюдь не чувствуют на себе аналогичных обязательств со всеми вытекающими из них последствиями. Я мучительно ощущал это противоречие, потому что сам принадлежал к одному из высших штабов, который лишь весьма поздно решился освободиться от своего раздутого обоза и ставшего ненужным хлама и сотрудники которого еще долго пользовались всевозможными удобствами и целым рядом привилегий.

Поиски смысла происходящего, которые так часто мучали меня всю войну, теперь, перед лицом близящейся окончательной катастрофы, снова воскресили терзавшие меня мысли. Здесь, под Сталинградом, жестоко и бессмысленно губились сотни тысяч цветущих человеческих жизней. Какое же громадное количество человеческого счастья, планов, надежд, талантов, многообещающих перспектив уходило в могилу!

Преступное безумие безответственного военного руководства, суеверно уповающего на технику и проявляющего полнейшее пренебрежение к жизни и достоинству человека, к его личности, создали для нас ад на земле. Что мог означать при таком подходе какой-то индивидуум. Он чувствовал себя всего лишь потребляемым подсобным материалом гигантского демонического аппарата разрушения. Война проявила себя здесь во всей своей неприкрытой жестокости. Наш поход на Волгу предстал передо мной как ни с чем не сравнимое насилие над человеком и символ вырождения человеческой личности. Самого себя я увидел как бы заправленным в гигантский бесчеловечный механизм, который функционирует с ужасающей точностью и последовательностью вплоть до саморазвала и уничтожения.

Мы попадаем в плен

Днем 1 февраля мы были убеждены, что окончательно пробил наш последний час. По северной окраине Сталинграда беспрерывно молотил ураганный артиллерийский и минометный огонь, а под конец на жалкие остатки развалин обрушился еще и воздушный налет небывалой силы. Мы сидели на корточках посреди вздрагивавшего от взрывов убежища, из-за вздымавшейся пыли трудно было дышать, мы прислушивались к доносившемуся снаружи адскому грому, который свидетельствовал о том, что смерть и разрушение довершают свою работу. Каждое мгновение могло стать для нас последним, но – о чудо! – нас не смололо в муку. Мы уцелели и вскоре после окончания бомбардировки выползли наружу, чтобы полной грудью глотнуть чистого, свежего зимнего воздуха.