Студия пыток - Лиза Уэлш

Но все же я и подумать не мог о том, чтобы уничтожить эти книги. Эти книги аморальны, но они очень редки, некоторые редки настолько, что я знал о них лишь по рецензиям в старых каталогах. Нет, я ни за что не брошу их в огонь. Они переедут ко мне домой, как законная добыча.

Чего я на самом деле избегал – так это правды. Как ребенок, не решающийся заглянуть в замочную скважину, я очень хотел разгадать все тайны, но боялся, что правда не понравится мне, а избавиться от нее будет уже невозможно. Я разжигал в себе страх и упивался им, как вор, который дрожит от нетерпения перед тем, как украсть. Именно страх удерживал меня все это время.

Я вытер руки носовым платком, убедился, что они сухие, и приступил к работе, в первую очередь просматривая книги тех авторов, которых я знал, остальные откладывая на потом. Я работал спокойно, методично проверял каждую книгу, держа ее в левой руке; а правой пролистывая веером страницы. Я искал намеки и тайны, но ничего не находил. Мистер Маккиндлесс был отменным коллекционером. Ни одной испорченной временем страницы, ни одной записи на полях, между страниц ни одной закладки из сложенного листика или газетной статьи. Работа захватила меня, я то и дело останавливался, выхватывая взглядом какую-нибудь фразу или проверяя название издательства, потом упаковывал книги в небольшие картонные коробки, которые принес с собой. Через полчаса я вспотел, запылился и захотел виски. Но тут пришел черед незнакомых книг, а я намеревался просмотреть их в трезвом состоянии. При виде этих книг все мое спокойствие как рукой сняло. Мне снова стало не по себе от того, что я копался в секретах мертвого человека, и я пожалел, что не прихватил с собой радио, которое могло бы развеять тишину пустого дома.

Я снял с полки увесистый том в кожаном переплете и провел пальцем по сухой обложке. Книга называлась «Хроники Чудоземли, Роджер Фёкевелл (1720), Топографическая, Географическая и Биологическая история». Я захлопнул книгу, потом взял ее обеими руками и позволил ей раскрыться на любой странице. От тряпичной бумаги, сохранявшей белизну два с половиной столетия, исходил еле заметный острый запах.

Двести шестьдесят лет назад художник положил на рабочий стол лист меди. Вынул из печки горшок с расплавленным воском и нанес его на медь тонким слоем. Подождал, пока воск подсохнет, потом очертил контур будущего рисунка. Затем взял острый резец и принялся осторожно наносить бороздки. Наконец медный лист опустили в кислотный раствор, который разъел незащищенные воском порезы, не затронув остальную поверхность. Так получался основной шаблон, с которого потом печатали гравюры. Такая работа требует большого мастерства. Резцом невозможно рисовать свободно. Готовая гравюра – вереница пунктиров, точек и царапин, с помощью которых простой набросок постепенно превращается в готовую работу.

Рембрандту хорошо это удавалось. Этому парню – тоже.

Рассмотрев гравюры, я понял, что Чудо-земля – женское тело. Количество иллюстраций говорило, что это первое издание. У меня разбегались глаза. Художник не ограничился внешней стороной: как дотошный конкистадор, он досконально исследовал новую землю – он снял кожу и с каждой страницей проникал все глубже, раскладывая женское тело по полочкам, словно анатомическую Венеру или труп, предоставленный в распоряжение студентам-медикам. Была серия рисунков, с особой тщательностью изображающая женские детородные органы. Казалось, создателю этой книги недостаточно просто смотреть женщине под юбку – ему хочется быть ближе, еще ближе, разобрать объект своего желания по косточкам и изучить, как он работает.

Я вернулся к остальным книгам. На каждой странице мне протягивала руку смерть. Смерть была женщиной, и женщины были мертвы. Смерть прятала свое уродливое лицо за изящной маской, танцевала джигу, подняв юбку, под которой мелькали полусгнившие бедра. Она склонялась над старыми и молодыми, обнимала их, как мать обнимает ребенка. Мать – смерть. Мертвая мать. Смерть со скальпелем выслеживала женщину, разрезала ее от середины груди до лобка, благоговейно снимала кожу, словно жертвенную одежду, оставляя блестящие от крови внутренние органы, затейливо скрученные кишки, яичники, горделиво поднимающиеся от матки и нависшие над мочевым пузырем, как чудо творения. Загадочная, бледнолицая смерть выворачивалась наизнанку на каждой странице.

Смерть преграждала вам путь, оставляла следы, царапала, ставила черные штампы. Она раскрашивала, скребла, гравировала. Смерть перечеркивала крест-накрест каждую страницу, высекала надгробные надписи. Смерть шептала в монохроме, вопила в «техниколоре».

Интересно, когда этот старик последний раз взбирался на чердак? Сколько вечеров он просидел внизу, мечтая об этих картинках, манящих, но недосягаемых, восстанавливая в памяти сотни собранных им сцен жестокости, царившей в мире много столетий. Джон утверждал, что человека можно узнать по книгам, которые он читает.

Анна-Мария говорила, что у людей бывают причудливые фантазии.

Продавец порнографии доказывал, что есть немало людей с сомнительной моралью, но психопатов среди них не так уж много.

Книги рассказали мне о фантазиях Маккиндлесса, но не больше.

Пришло время приниматься за коробки. С минуту я просто сидел и смотрел на них. Восемь. В прошлый раз я изучил содержимое трех и нашел там конверт с фотографиями. Осталось еще пять. Совсем не обязательно в них что-то отыщется. Возможно, конверт был простой оплошностью Маккиндлесса, который оставил его там по недосмотру, потому что эти снимки ничего уже не значили для него. Но ведь был еще случай с Анной-Марией.

В этот раз никто не смог бы уличить меня в небрежности. Я досконально осматривал каждый лист, читал каждое письмо и ничего не находил.

Увидев шкатулку, еще не открывая ее, я понял: там лежит то, что я ищу. Но я не представлял, что именно. По всей видимости, что-то дамское – шкатулка была украшена серебристым узором. Она была из плотного картона, гофрированного для прочности, а такая технология устарела уже в семидесятых. Дизайн хоть и был абстрактным, но больше смахивал на кубистские витиеватости Брака, чем на поп-арт или галлюциногенные эксперименты. Я поднял шкатулку и рассмотрел приклеенную снизу этикетку: «Парики Джуди Плам, Митчелл-лейн». Надпись подтвердила предположения. Машинописный шрифт «Виртуоза II» был создан Германом Цапфом в 1953 году. Шкатулка казалась легкой, но внутри что-то было. Я поставил ее на стол, сел, размял пальцы, как пианист, и поднял крышку. Среди смятых салфеток лежали три небольших, тщательно завернутых свертка. Я разложил их на столе и осторожно, перочинным ножом разрезал упаковку самого большого.

Пудреница. Недорогая, но изящная. Краешек крышки украшен бело-зеленым кельтским орнаментом. В орнамент вплеталось едва различимое слово «Эйре». В центре крышки для непонятливых был еще и рисунок ирландской арфы. Что это – подарок от ирландской подружки? Сувенир? Я открыл ее. Белоснежная, как фарфор, пудра взлетела и повисла в воздухе, потом осела на столе, мягко, словно снег в стеклянном шаре. Сколько лет прошло с тех пор, как ее в последний раз открывали?

Я заглянул внутрь и увидел в зеркальце отражение собственного сосредоточенного лица. Пудреница была почти полной. Я развернул второй сверток – заколка для волос из бакелита со стальной застежкой. Простая геометрическая форма, в те времена бакелит стоил не меньше черепашьего панциря, это был последний писк моды. С заколки свисал один-единственный длинный рыжий волос.

Все вещи, без сомнения, принадлежали женщине. Заколка дорогая и выбрана с хорошим вкусом. Пудреница походила на изящный сувенир. Но обе вещицы не показались мне настолько уникальными, чтобы так бережно хранить их.

Я взял нож и осторожно распаковал последний сверток. Он был самым маленьким и скрученным так, что я сначала подумал, что там ничего, кроме салфеток, нет. Простой муляж. До этого момента ничто в доме не указывало на присутствие у хозяина хоть капли чувства юмора. Я распотрошил бумагу, и оттуда выпал изящный серебряный браслет. На прикрепленных к нему миниатюрных, размером с монетку, брелоках были выгравированы десять заповедей. Рядом с убийством: «Не упоминай имя Господа всуе».

– Господи боже, – прошептал я.

Я вынул из кармана фотографию девушки, рассмотрел ее через увеличительное стекло и еще раз убедился в том, что уже понял. Сомнений не было. Этот браслет был на ее скрученном веревкой запястье.

Когда Дерек постучал в стекло машины, я сидел в темных очках, откинувшись на максимально опущенную спинку сиденья и положив ноги на руль. Его силуэт, четкий и живой, вдруг появился из легкого утреннего тумана. Утро было свежим, хоть и не очень солнечным. В сером небе сквозили проблески света, которые можно было считать хорошей погодой. Волосы Дерека казались влажными, словно он только что вышел из душа. Я заранее предупредил его, что для чердака лучше одеться во что-нибудь старое, и он последовал совету. Старая куртка, черная футболка с надписью «Преступник», протертые «ливайсы» и «докеры». Он походил на актера, который косит под «простого рабочего парня» в рекламных целях. Но что бы он ни рекламировал, у него есть покупатель. Я посмотрел на него поверх очков. Он за стеклом одними губами сказал «привет», и у меня сжались сердце и яйца.