Боевые паруса. На абордаж! - Владимир Коваленко

Наверху все идет заведенным чередом. Вот за неудачливого дебошира внесли штраф, и он покидает негостеприимную камеру. Унося с собой, вместе с несвежей рубахой, память о донесшихся снизу воплях. На обычной следственной дыбе так не орут, да и крик шел из глубины — какая преисподняя упрятана у дона Хорхе внизу, мало кто знает, а кто узнает на своей шкуре — редко вновь видит мир Господень иначе, чем через решетку.

Для бедного человека хорошие уши — способ заработать немного денег. Про покушение на адмирала и королевского комиссара, убитых и задержанных, пикаро слышал. Решил: если рассказать одному человечку, до чего у крючков дело дошло, тот будет щедр…

У пикаро в воображении крутятся реалы доброй чеканки, твердые песо из колоний, и — мечта! — толстый желтобокий дублон. Он пока не знает, что иногда за новости платят не золотом, но сталью и донной тиной. Гвадалквивир глубок. А что до раков… В конце концов, они будут откормлены не каким-то лютеранином!

Ла Гардуна, Орден воинов христовых, впервые за долгие столетия ощутил неудобство и готовится обрушиться на препятствие всей силой. Случилось невозможное: задержанный глава севильского командорства не отпущен сразу после того, как принес объяснения! Обезглавленная организация не будет ждать указаний сверху, и если еще не начала действовать, то только лишь потому, что требуется время, чтобы собрать все силы — лучших, худших, все, что посередине. Собрать и ударить — неотразимо, насмерть. Уничтожить и растереть саму мысль о том, что кто-то может осмелиться выступить против всемогущей власти теней — и выжить.

История пятнадцатая, в которой мир Диего де Эспиносы и Руфины Кастильо рушится

Звезды с небес смотрят на славный город Севилью, играют в гляделки с фонарями, тускло подмигивают с касок ночной стражи. Спокойная, привычная ночь подходит к середине. Город спит да еще и похрапывает шумом кабаков на Речной улице.

Впрочем, на сей раз и на Соломенной веселье. Вовсе тихо там не бывает никогда, рядом Университет, а студенты — народ беспокойный. Теперь, однако, гуляют запоздно да с размахом. Братство школяров обмывает новенькие звания. И это не обжоры галлы, не певучие питухи италийцы, не задиристые арагонцы. И не андалусийцы, низкорослая, да шумливая соль севильской земли.

Кастильцы. Зазнайки, что норовят, сожрав кусок хлеба с редиской, разбросать вокруг кости от каплуна. Хвастуны, вечно разрывающиеся между желанием казаться и необходимостью быть значительней прочих наций университета. Горделивые жердины, поглядывающие на прочий род людской свысока. Отчасти благодаря росту, отчасти привыкнув к почтению со стороны доброй половины мира. Но теперь они веселятся искренне, не для вида. Ведь на деле утерли нос прочим! Из двенадцати новеньких званий, честно добытых на экзаменах и диспутах, завершивших академический год, шесть составили славу кастильской нации.

Преодолев океанские воды кропотливого труда, опаленные огнем дискуссий, школяры закаляют новое положение медными трубами доброй попойки.

Сегодня все равны — вправе пить и веселиться, различаясь лишь крепостью желудка. Даже тот, кто празднует скромное звание бакалавра искусств после полутора десятков лет студенческих страданий. Можно бы и помолчать — но доброе вино тянет за язык. Тут волей-неволей начнешь хвастаться. А чем?

— И где я только не учился, братия! В Париже и Саламанке, в Алькала и Лиссабоне. Уж побродил по свету. А вот бакалавром довелось стать тут, в Севилье… А почему? Потому как тут братьями по нации и землячеству мне стали настолько добрые люди, что я не захотел с ними расстаться.

— И потому домучил тривиум! Давно пора! Пабло, проучившись столько лет, негоже сидеть на соломе. За бакалавра искусств!

Взлетает над головами полная чаша.

— За бакалавра! — орут довольные глотки.

Но Пабло недоволен. Увы, временами хмельной глаз куда зорче трезвого.

— Сеньор лиценциат, отчего не до дна?

Вот он, свежеиспеченный лиценциат: сидит в углу возле лампы, улыбается веселью приятелей. То ли слишком пьян, чтоб говорить и двигаться, то ли, напротив, недостаточно набрался, чтоб лезть в несвязные беседы. Масляный свет выхватывает из полумрака тонкий и длинный нос, малость красноватый. Обветрило в порту. Одна рука покручивает выбившийся из-под берета каштановый локон, вторая, украшенная повязкой, смирно лежит на столе. Кончики сердито изогнутых губ змеятся намеком на улыбку. Был бы сущей женской погибелью, да подбородок подвел. Тяжеловат даже для Астурии, а уж тут, в Севилье… Зато прибавить к такому лицу гневный взгляд — любой разбойник стушуется. Если успеет. Впрочем, сегодня Диего не хмур. Всего лишь задумчив.

— У меня слабый желудок, дружище. Знаете, я никогда не осушаю больше одного кубка. А ведь у нас еще пять поводов!

— В том числе и вы. Но могли б отхлебнуть и побольше, дон Дьего, — бурчит вечный студент, — за старого-то приятеля.

Диего чуть смачивает вином губы. Вино смывает намек на улыбку. Пабло доволен? Прекрасно, пусть радуется, что сегодня сидит на скамье. А завтра… Либо уйдет из университета, зарабатывать хлеб ученого человека, либо — обратно на солому. Привилегию протирать на лекциях одежду о скамьи еще нужно заслужить. И освоение тривиума — грамматики, риторики и логики — такого права не дает. Что будет дальше делать бродячий студент — неважно. Жалко, если уйдет. Не так и много в Севилье людей, способных выдержать изучающий взгляд угольно-черных глаз, и не только выдержать, но сохранить к обладателю слишком внимательного взгляда добрые чувства. Иные притерпелись и даже стали приятелями. Но Пабло попросту не замечает ничего неприятного! Так удобно, читая лекцию, обращаться именно к нему, пусть и сидящему на соломе.

Кстати, о соломе! Ей запустение не грозит, год от года все больше людей покупает матрикул. А вот скамьи не заполнятся, но опустеют. Трое обмывают магистерскую мантию, но каждый намерен искать хлебной должности. Звания магистра искусств для этого вполне достаточно. Скромные мантии сброшены, вместо них — суровая черно-белая роскошь. У пояса — эфесы рапир и кинжалов, на туфлях — банты, на круглые воротники ушла половина сукна Голландии. Выглядит так, будто модников авансом казнили за взятки, и вот головы выставлены на тарелках на радость народа.

Желудок севильского школяра — не бездонная бочка. Пока студенты не совершили процесс, обратный академическому росту, свалившись со скамей под стол, надо успеть поздравить каждого. Тем более что университетское братство не заканчивается ни за дверьми университета, ни за воротами города. Но уйдут — не все. Двое променяют скамьи на кафедру. За них те, что покинут обитель знаний, пьют особенно радостно.

— За берет Диего! — И снова стук чаш. — Конец бакалавру права! Берет лиценциата — вот головы наполненной услада!

Главная услада в том, что подпрыгивать на месте, когда в тебя вонзается взгляд молодого лектора, уже не им. Им и практических хватило. По астрономии. Еще шутили: и как он звезды с небес не посшибает? Ну, да теперь небосвод в безопасности.

— А что в башке? Параграфы латыни?

— О да! Наш друг — юрист отныне!

— И скоро нас, увы, покинет…

— В некотором роде вы правы, — свежеиспеченный лиценциат пожимает плечами, — а в некотором нет. Я уйду, но останусь.

— Загадочно. А подробности?

— Завтра.

— А что завтра? С Диего ясно, женится он!

— Это как?

— Так. Кто таскается к Таможне, что ни вечер? Пусть не говорит, что обивает порог сеньора старшего алькальда ради ужина или прислуживается к начальству! Диего, приятель, это не упрек — но вы не бедны. Зато каждый знает, что дочь вашего начальника пусть некрасива, да умна, болтает на нескольких языках и пишет стихи…

— Нашел родную душу, а?

— Диего, признавайтесь!

— Ну же! А все — магистр, магистр! Впрочем, судейские живут неплохо. В патрули тесть вас больше не пустит, зато, после того как вы выцарапали поджигателя аж с соборного двора и отправили на костер — следующий же район ваш, что городской, что королевский! Глядишь, скоро возьмете кого из однокашников в секретари, дон старший алькальд!

— Так уж некрасива? — Диего разглядывает кубок. То ли тот полон наполовину, то ли наполовину пуст.

Мгновение тишины.

— Попался!

— Красивые девушки у окна показываются. Хоть изредка.

— И не кутаются так старательно в мантилью, когда ходят в церковь.

Улыбка лиценциата становится из спокойной — растерянной. Впрочем, он встает и разводит руками.

— Когда я вас обманывал?

— А это не обман. Вы лишь молчать изволили, негодяй!

— Вот-вот! Небось, боялись, что отобьем выгодную партию? Зря! Никому из нас не нужна святоша, что в церковь ходит с замотанным лицом и у оконца не показывается. Это вы у нас, простите, немного ханжа. И зазнайка. А еще… Помните историю с рысью? Донье Руфине нужен муж, одно имя которого убивало бы слухи…