Под знаком Рыб (сборник) - Шмуэль-Йосеф Агнон

Думал-думал рыбак, что ему делать, да так и не дошел до мысли, ведущей к действию. А рыбе было тяжело в неводе. Она начала биться и тянуть невод за собой. Рыбак испугался, как бы она не соскользнула обратно в реку. Побежал, принес лохань, наполнил водой, вытащил рыбу из невода и положил в лохань.

И вот лежит рыба в лохани. Никогда еще она не попадала в такую теснину и никогда еще ее мысли не растекались в такую ширь. Что уж говорить о тех временах, когда она была царицей, – тогда ей вообще не приходилось особенно задумываться, ведь у царей принято, чтобы за них думали их министры, – но она и до того, как ее короновали, тоже не имела привычки к размышлениям. А вот теперь она лежала в лохани и думала. Думала же она примерно следующее: «Как быстро сокращается мир! Во времена предков мы жили в огромном море, чуть позже – в больших реках, которые тянулись через множество стран, еще позже – в Стрыпе, которую только из уважения к Бучачу называют рекой, а вот теперь весь мой мир сократился до лохани с водой».

Но посмотри, как велика сила мыслей! Мало того что одна тянет за собой другую, но они еще переходят от одного существа к другому. Вот и тут, в ту самую минуту, когда рыба лежала в лохани с водой и мысленно сворачивала свой мир, рыбак подстелил себе мешок, улегся на солому и ничего другого не хотел, только лишь заснуть, как вдруг и ему тоже пришли в голову мысли. Рыба, как я уже сказал, размышляла о морях и реках, о предках и о своей несчастной судьбе, а рыбак задумался о евреях, о рыбе и о своей несчастной доле. Вот, оказал ему Господь милость, послал рыбу, за которую можно было выручить много денег, и что же делают евреи? Отказываются покупать рыбу, даже в их субботу отказываются, хотя им велено по субботам есть рыбу. А ведь если бы евреи не сговорились между собой не покупать рыбу, он продал бы свой улов какому-нибудь из них, и выпил бы, и других бы угостил, и нанял бы музыканта, чтоб играл ему музыку. И представилось ему в мыслях: услышали девушки музыку, пришли танцевать, а он выбрал из них самых красивых и забавляется с ними, как душе угодно. Но тут он опять вспомнил, что сделали ему евреи, и загорелся в нем на евреев великий гнев. Крутится он на своей соломенной постели и никак не может уснуть. Встал, выпил разом пол-литра, а пустую бутылку бросил в стену. Бутылка разбилась, и осколки зазвенели, точно церковные колокола. Услышал их издали священник и сказал себе: «Так звонят, когда умирает священник. Не иначе как это по мне звонят. Значит, я уже умер, и надлежит справить по себе поминки». А так как эта смерть пришлась на время поста, когда мясо запрещено, он послал за рыбаком, чтобы тот принес ему рыбу. Загрустил рыбак. Теперь рыба, у которой каждая чешуйка стоит серебряной монеты, ускользнет от него задаром. Ударился он лбом об стол и заплакал. Увидел шинкарь и спросил: «Чего ты плачешь?» Рыбак ударил шинкаря в живот, выругался и сказал: «Ты, еврей, не суй свой язык между мной и моей верой. Если не замолчишь сейчас же, я всем скажу, что у тебя вино смешано с кровью христианок – ты им прокалываешь соски, а детишек их убиваешь и в реку бросаешь, чтобы они попали в мой невод и порвали его». Встревожился шинкарь, охватил его страх. Начал он, как мог, успокаивать рыбака и поднес ему большую бутыль вина, которая у него занимала чуть не всю стену. Выпил рыбак, и сердце его смягчилось. Поведал он шинкарю свою печаль. Сказал ему шинкарь: «Дело трудное. Если уж священник просил у тебя рыбу, от него не отделаешься одной-двумя чешуйками. Но у меня есть для тебя совет».

Однако рыбаку не понадобился совет шинкаря. Назавтра в городе встретился ему другой еврей и купил у него эту рыбу.

С утра рыбак вынул рыбу из лохани и положил обратно в невод, потому что когда люди видят рыбу в неводе, то обязательно полагают, что она нигде не задерживалась по дороге из реки, а что может быть лучше рыбы, чем та, что явилась со своего места жительства на рынок без малейшего промедления?

Когда рыба снова очутилась в неводе, она подумала было, что ее собираются вернуть обратно в реку. Вот так и большинство иных живых существ ошибается: чем страшней их беда, тем скорее, думают они, произрастет из этой беды спасение.

Но у рыбака совсем не те мысли, что у рыбы. Рыба думает, что ее возвращают на прежнее место жительства, а рыбак думает, как бы ее продать подороже. Та надеется на спасение, а этот в спасении отчаялся. Та ждет спасения, потому что ее вытащили из лохани, а этот отчаялся в спасении, потому что евреи сговорились не покупать рыбу. Но на самом деле их обоих ожидало и не то, что думала та, и не то, что думал этот. Смотри – бредут они в город, и по дороге встречают толстого еврея с сумкой, и он протягивает руку к неводу, и вытаскивает рыбу, и заталкивает ее в эту свою сумку. И мало того что сумка куда меньше лохани, но в ней к тому же нет ни капли воды.

Не всякий, с кем свершилось чудо, понимает, что с ним свершилось чудо. Повстречался бы рыбаку вместо Фишла Карпа другой еврей – из тех, что накладывают на себя не одну, а две пары тфилин, или такой, у которого сумка полна книг, с помощью которых он надеется приблизиться к Отцу нашему небесному, – вроде многотомного «Закона Израиля», или «Обязанностей сердец», или же «Начал мудрости»[71], – и было бы нашей рыбе во стократ теснее.

Но и тут – подняла было рыба плавник, а он уперся в одну из коробочек тфилин, уж не знаю, в ту ли, которую привязывают на лоб, или в ту, что привязывают на руку, а чего не знаю, говорить не буду. А после тфилин и молитвенник ткнулся ей в рот. Будь на месте рыбы рыбак, он бы наверняка завопил: «Что вам от меня надо? Что я вам, еврей, что ли? Разве я обязан молиться по вашему молитвеннику и налагать ваши тфилин?» Но рыба только стиснула рот и даже не застонала.

Стон подавила, да размышлений не подавила. О чем же ей думалось в эту минуту? «Этот толстый еврей, – размышляла она, – получил меня в обмен на какие-то серебряные чешуйки. Но если посчитать, то на мне куда больше серебряных чешуек, чем он дал тому, кто отдал меня в его руки, и уж нечего и говорить, что мои чешуйки куда красивей. Если так, то почему же тот отдал меня этому? Не потому ли просто, что ему было тяжело меня нести? А если так, разве мне сейчас было бы легче, если б я в прошлом ела поменьше и, как говорил царь Соломон, лишила душу свою блага? Но так или иначе, нет для меня разницы, в чьих я руках. Что тот, что этот – нет у них намерения вернуть меня туда, где я жила прежде, хотя тот все-таки дал мне воды утолить жажду, а этот не дает даже капли».

И тут мысли ее соскользнули от того к этому, то есть от рыбака к Фишлу. Не могу сказать, знала ли она его по имени, но в лицо безусловно знала, еще с того времени, когда он в начале прошлого года произнес положенную новогоднюю молитву на берегу Стрыпы. Бегло коснувшись самого Фишла, мысли ее соскользнули от него еще дальше, к нации этого Фишла. Унылые это были мысли, туманные и по большей части не в ладу с разумом. Если перевести их на человеческий язык, они прозвучали бы примерно так. «Похожи они, евреи, на нас, на рыб, и в то же время непохожи. Похожи на рыб тем, что едят рыбу, как рыбы, и непохожи тем, что рыбы едят рыбу и на завтрак, и на обед, на и ужин, а евреи по желанию: хотят – едят, не хотят – не едят. Но евреям тяжелее, чем рыбам, – им приходится немало потрудиться, прежде чем рыба попадет им в рот: для этого они отправляются рано утром на рынок, вырывают рыбу этот у того и тот у этого, и один при этом говорит: «Это мне, в честь субботы», – а другой насмехается: «Не в честь субботы она тебе, а в честь твоего пуза», – и в конце концов они несут ее домой, и режут, и солят солью, как глупейшую из рыб, селедку, и зажигают под ней огонь, и потом едят ее, кто пальцами, кто наколов на зубочистку, но нет им полного удовольствия, потому что они боятся, как бы не застряла у них кость в горле. А вот рыбам ничего этого не нужно – только рот открыть. Видно, Господь, благословен будь Он, любит рыб больше, чем евреев, потому что евреи мучаются с каждой своей рыбой, а мы, рыбы, плаваем себе в воде, и Господь, благословен будь Он, посылает рыбу, которая сама вплывает нам в рот. Сам посуди – разве не так? Ведь та рыба, которую ты находишь иногда внутри другой рыбы, каким образом она лежит там, – разве не своей головой к хвосту той? А почему? Потому что эта сама вплыла головой в рот той, то есть в сторону хвоста. А если бы та гналась за этой, ты нашел бы их голове к голове».

И тут она вспомнила те времена, когда жила в воде, и разные рыбы, вкусные и многочисленные, подплывали и заплывали ей в рот, и она ела и пила все самое лучшее, что есть в реках, и в прудах, и в озерах, и все льстили ей, и торопились исполнить любое ее желание, и не приходило ей тогда в голову, что все это может измениться, пока она не попала в невод, соблазнившись мыслью, что и он создан для ее пользы, и те же самые, что говорили, будто созданы исключительно для услужения ей, первыми подтолкнули ее к унизительной кончине, которая началась с невода рыбака, а завершится огнем, солью, перцем и луковицами, и после всех этих мучений она даже не удостоится быть похороненной в воде. А что же с ней сделают? Ее похоронят в человеческих животах. Богатые люди будут пить вино после ее похорон, бедные будут пить водку после ее похорон, и всё для того, чтобы не вспоминать о воде, в которой она жила, и при этом они будут пить «лехаим» друг за друга и без всякого стеснения насмехаться над несчастной.