The Мечты. О любви - Марина Светлая

— Откуда я знаю — зачем? Я вообще не понимаю, что у него с головой творится. На звонки мои не отвечает, зато приставил кого-то… я не знаю кого. Машина ездит по пятам, уже несколько дней наблюдаю. Хонда вишневая. Я в сад — она возле сада. Я в магазин — она возле магазина. Я на обед — она возле кафе стоит. Он, наверное, с ума сошел, у меня других объяснений нет.

— Мне кажется, мы тут уже все сошли с ума, — пробухтела себе под нос Женя.

— Да не он это, говорю тебе, — объяснял одновременно с ней Богдан. — Это люди Савелия.

— Да какого еще Савелия? Я не знаю никакого Савелия! — горячилась Юля, которой тоже было в пору в больничку. Имени Ющенко. Украинского советского психиатра. Одного из основателей биохимического направления психиатрии и что-то там еще про симпатические узлы животных и человека.

— Знаешь. Забыла просто. Это начальник моей службы безопасности.

— И какого черта он… — начала было Юлька и внезапно замолчала, оборвав себя на полуслове. Так и замерла с приоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами смотрела на Моджеевского, ощущая совершенно нереальную пустоту в голове. Смотрела на него — и не верила. Ушам не верила. Ничему уже не верила. И самое страшное — ему не верила. Не мог же он на самом деле…

О том, что что-то не так, как ни странно, первым догадался Роман. Прокашлялся, нарушив в очередной раз повисшую тишину, и спросил Женю:

— Там еще ужинать не пора? Что Лена?

— Да у нее давно все готово. Это у нас тут… Трафальгарская битва.

А Богдан, глядя Юле прямо в лицо, проговорил:

— Такого черта, что я велел. Давно велел.

— Ясно, — Юля опустила голову, растерла глаза ладонью, а когда снова посмотрела на Богдана, то почти безмятежно улыбалась. И даже вполне спокойно проговаривала слова, которые нужно было сказать: — На ужин я не остаюсь, простите. Я… нам с Андрюшей домой надо. Слишком многообразным был вечер.

— Значит, сейчас поедем, — кивнул Богдан.

— Сбегаете, — глядя на них, добродушно усмехнулся Андрей Никитич.

— Сами довели, — вздохнула следом Женя.

— Ничего подобного, — отрезала Юлька, улыбнувшись еще шире. — Мы в состоянии себя довести, не прибегая к чужой помощи. И поверьте, куда качественнее вашего. Верно, Богдан?

— Да мы вообще талантливые, — подтвердил тот.

— Можно и так сказать, — неожиданно устало согласилась она. И добавила: — Я за Андреем. Извините.

И с этими словами исчезла из эфира, будто бы единственное, чего она хотела, — это как можно скорее стереть себя с глаз окружающих членов семьи. После всего этого унижения ей мало что еще оставалось. Больше она уже почти ничего не говорила. Прощание с отцом вышло на редкость неловким. То, что папа оставался здесь, с «правильными» родственниками, просто ужинать, сейчас представлялось ей скорее поблажкой, возможностью перевести дыхание, чем определяло для Юли его близость с Моджеевскими-старшими в противовес сегодняшнему «избиению младенца». Но об этом она действительно не думала. Не до того.

В голове шумело и сквозь этот шум пробивалось другое. Ни моря, ни воздуха. Ни воспоминаний, пусть Богдан и считал их слишком маленькими и незначительными. Ей было плохо. Почти как в тот день, когда он впервые выбил почву у нее из-под ног, наговорив о Женьке столько гадостей, что она еще долго приходила в себя. Ему это на редкость удавалось — лишать ее точки соприкосновения с землей и возможности опираться. Либо падать, либо в небо. Но в небо страшно, а падать — больно.

Только вот с завидной регулярностью именно этим она и занималась последние десять лет.

Из-за него.

Когда они оказались в машине, она все еще молчала, и только Андрюша что-то весело щебетал, разряжая обстановку в салоне, пока не заснул, как был — пристегнутый в автокресле. Пришлось выносить его прямо вместе с его троном, чтобы занести в квартиру. Все так же. Молча.

Потом у нее едва слушались пальцы, когда она осторожно отстегивала ремни. И еще хуже слушались, когда аккуратно освобождала сына от верхней одежды под тяжелым взглядом Богдана. Этот взгляд снова лишал ее воздуха и не давал подняться. Каждый раз, когда ей начинало казаться, что без него она не может дышать, оказывалось, что именно он причина того, что она задыхается. Удивительно для человека, который никакого реального зла ей не сделал. Они оба были слишком сложными. Слишком напоминавшими оригами из бумаги. Но не те, которые всякий человек делал в школе на уроке труда, а те, которые имеют отношение к искусству. А они не в музее, чтобы соседствовать в одном зале. Они не совпадают. Ни единым углом, ни единым бумажным сгибом.

И от этого было настолько больно, что, в конце концов, не совладав с очередным шнурком на Андрюшиной куртке, Юлька тихо всхлипнула и расплакалась, уткнувшись лицом в его маленькую ножку.

Наклонившись к ним, Богдан аккуратно развязал не поддавшийся Юле узелок. Сел на пол рядом с ней и негромко проговорил:

— Ты прости меня, надо было послать их к черту и никуда не ездить.

Она быстро подняла глаза и затихла почти с той же безнадежностью, с которой только что рыдала.

— Не извиняйся, — хрипло сказала Юля. — Ты хотел поехать. И поставить меня в то положение, из которого я могу выйти только с тобой.

— Ты говоришь чепуху, — устало возразил Бодя. — Они же никогда раньше не вмешивались. Я и подумать не мог… Скучно им, что ли…

— Подумать не мог, что из меня сделают козла отпущения? И потому подлил масла в огонь, вынудив перед всеми отвечать на вопросы, на которые я не готова была ответить?

— Никто не делал из тебя никакого козла, — он коснулся рукой ее ладони, обхватывая своими пальцами. — Юльк, ты все воспринимаешь слишком преувеличенно. Давай уедем от них, хочешь?

— Ты правда не понимаешь, да?

— Ну объясни.

— Сто раз объясняла. Ты давишь. Давишь. Постоянно давишь. Не слышишь. Не пытаешься услышать. Я — цель. Ты дошел до того, что следишь за мной. Что-то новое узнал?

— Нет, и не собирался!

— Тогда зачем?