Мой рабочий одиннадцатый - Николай Никонов

Все это мелькает мгновенно... Крупные руки Ведерникова уперты в край парты.

— Идите отвечать, — говорю я.

— Отвечать? — Он кисло — и опять насмешливо — смотрит. — Я не слыхал вопроса.

Повторяю вопрос.

— Не знаю... — вяло усмехаясь, говорит он и садится.

— Как же прикажете оценивать ваш ответ?

— Как хотите.

Завтра Ведерников не появится. Не придет и неделю и другую, если я не побываю в таксомоторном парке, не встречусь с завгаром — истовым на вид ревнителем дисциплины, человеком с хитро-настороженным взглядом. Завгар выслушивал меня, глядя в глаза, насуровив морщины, заверял: завтра же Ведерников будет в школе «как штык». И действительно, Ведерников появлялся. Набирал новую порцию двоек и спокойно исчезал, тоже «как штык», до нового заверения.

Итак, причина «отсева» Орлова — самое обычное, а может, и наследственное разгильдяйство, лень в соединении с дурным примером родителей. Причина Ведерникова была, кажется, посложнее. Я только осязал, нащупывал ее, я смутно догадывался, потому что находил черты Ведерникова у разных людей, иного положения, иной внешности и повадок. Вот, не далее как вчера, понес в мастерскую электробритву. Мастер, когда я входил, не спеша убрал со стола светлую посудину, к ней, судя по налитым влагой глазам, только что приложился. Он хрустел свежим огурцом, от него пахло речным утром, он вопросительно смотрел, и в глазах было нечто ведерниковское. Я подал бритву. Мастер прожевал огурец. Хмыкнул. Быстро выкрутил два винта, дунул, капнул масла, включил бритву в розетку и, когда она загудела, сказал, стремительно закручивая винты:

— Рубль...

«За минуту?» — подумал я, но не возразил, а покорно подал бумажку. Может, и в самом деле рубль?

Квитанцию этот Ведерников не выдал.

Другой Ведерников, пониже ростом, черноглазый и жилистый, предложил возле мебельного импортный гарнитур:

— Сто колов — и без хлопот...

Третий Ведерников был красиво завитой парень с лицом лорда: обсчитал в ресторане ровно на два рубля и, когда я, еще не сообразив, что меня надули, дал полтину на чай, презрительно-спокойно сунул ее в карман.

Ох уж этот Ведерников! Я встречался с ним в такси и в автобусе, на рынках и в универмагах, на вокзалах и в строительной конторе (понадобилось сколачивать новый пол). Он ходил в спецовке водопроводчика, в униформе швейцара, в халате гардеробщика, он выглядывал из-под ондатровой шапки агента по снабжению, из почтенной внешности...

В общем, понимаете, я не скорбел, что Ведерников «отсеялся». Я почему-то очень ясно понял, что здесь у меня ничего не получится. Как говорят сейчас, — безнадега...

Строги приказы районо и гороно о сохранении контингента, и все нахлобучки, которые получают директора шэрээм, а вслед за ними завучи, а вслед за ними классные руководители, родили и массу отписок-отговорок, укрываясь за которыми можно выглядеть благополучнее. Так появилась в графе «Отсев» причина: «По семейным обстоятельствам». Она показалась мне самой подходящей для объяснения «отсева» Ведерникова. Номер, однако, не прошел.

— Владимир Иваныч! Да имейте же совесть, — сказал Давыд Осипович. — Какие семейные обстоятельства? Ведь Ведерников не женат. Живет в трехкомнатной, слышите, в трехкомнатной кооперативной квартире. Недавно въехал. Недалеко от меня. Третий этаж. Все удобства. Лоджия на юг. Сам же он хвастался... Как-то вез меня... Да.

— Кажется, он собирается жениться, — краснея, пробормотал я.

— Глу-по-сти. Не знаете причин, так и говорите. А кстати уж, хотите расскажу, что предложил мне этот ваш ученичок? Предложил продать ему аттестат зрелости. Спокойно. С улыбкой.

— ...?

— Я велел ему остановиться. Я сунул ему рублевку. И я сказал, чтобы он на пушечный выстрел не подходил к моей школе... Дальше! — сердито заключил директор.

...Причину «отсева» Ведерникова я все-таки понял, хотя с опозданием на три года.

Была уже глухая снежная осень, когда я вернулся в наш город. Ночной самолет прибывал самым неудачным рейсом. В три часа. Когда, поеживаясь от холода, от свежего ветра, вспоминая теплую Москву — там еще стояли в едва желтеющей листве тополя, на Тверском в кустах у скамеек бегали зарянки, и женщины не торопились надеть пальто, — я с заглохшими, побаливающими ушами прошел через душное здание аэровокзала, словно через табор спящих беженцев, и вышел на смутно освещенную площадь, где с десяток «Волг» выстраивалось вереницей, а возле оранжево мерцали сигареты водителей.

— До города? — опередил меня щуплый человечек в нахлобученной шляпе, заглядывая в нутро кабины.

— По трешке с носа... — донеслось из-за руля.

Мужчина беспомощно оглянулся на двух сопровождающих женщин с чемоданами и сетками апельсинов.

— Ой, да что же это? Дорого-то как! — провинциально запричитала та, что была постарше.

— Вася! Ладно, Вася. Ладно. Поехали, — сказала молодая.

Вася покорно согласился. Сразу полез за пазуху искать деньги, потом хлопотливо грузил вещи в багажник.

Я топтался. Из принципа не хотел. Тем более что проезд до города стоил никак не больше двух с полтиной на всех. Но была холодная осенняя ночь. Было черное небо. Ни огонька вдали. Хотелось спать, и машина уже фыркала, готовая тронуться. Я сел четвертым. «Волга» рванула с места, как норовистый конь, помчалась по мокрому, пасмурно посвечивающему шоссе.

— Таксометр не работает... — вяло пробурчал шофер.

Мои спутники промолчали — ох уж эти таксисты! — а я узнал голос Ведерникова. Вгляделся. Действительно он. То же пресыщенно-разочарованное лицо. Здоровенные руки пахаря на оплетке баранки, даже манера держать сигарету, тоже презрительно, огоньком вниз, в самом углу рта, — сохранилась. Все было, точно мы и не расставались с Ведерниковым.

Сбоку с хлопком проносились редкие встречные машины. Свет играл на немом лице таксиста, и лицо в этой каменной неподвижности временами напоминало не то Будду, не то еще кого-то подобного. За окном мелькали столбы, дорожные знаки, полосатые стрелы воздетых шлагбаумов, раздвигались в темноте поля и вскачь проносились перелески. Бродячая собака не успела перебежать, отлетела и осталась с затихающим криком. Лицо Ведерникова было бесстрастным. А я вдруг горько, до боли в голове, пожалел, что встретил его, что оказался здесь, в этой машине и в этой противной связанности с человеком, который меня вез. Лучше бы ждать утра на аэровокзале, лучше бы идти пешком...

Мы доехали благополучно. А поскольку у попутчиков был багаж, рассчитывались, стоя у машины. Ведерников не узнал меня. Умеют такие люди не узнавать. Молча взял два рубля и две полтины. А когда небрежно, пытаясь все-таки скрыть некое смущение (может быть, я и ошибаюсь), он стал совать деньги в карман, один полтинник вывернулся, радостно-бойко цвенькнул об асфальт, помчался прочь, и тотчас следом за ним, как великан за лилипутом, побежал этот человек, два-три раза нагибаясь, ловя непослушную монету. Вот он все-таки догнал, придавил ее, поднял, отер о полу куртки, сунул в карман. Не глядя, вернулся к машине, сел, захлопнув дверку, такси умчалось.

«Не знаете причин! — возник в ушах голос директора. — Не знаете причин...»

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

Счастлив не тот, кто таким кому-либо кажется, а тот, кто таким себя чувствует.

Пришло лето, отпуск, о котором все-таки мечтает любой нормальный учитель и обыкновенный классный руководитель. Сорок восемь нерабочих дней! «О-о!» — говорят всегда те, кто не работал в школе. Итак, сорок восемь! Плюс воскресенья... Это так много, особенно когда дни еще в перспективе, все впереди, едва начались. На время я совсем отключился от школы, жил другой, так называемой личной жизнью. Противное, в общем, словцо, слишком собственное и собственническое, отделенное от всех, пахнет от него крепкой дверью с английскими замками. Если же разобраться спокойно, личная жизнь — дело неплохое, особенно когда ты один, никто тебя не контролирует по часам и не дает советов, как надо поступить. Ощущение хотя бы временной, но абсолютной свободы приносит аромат счастья. Индивидуалистического? Какое длинное слово! Эгоистического? Какое ужасное слово! А может быть, — эгоцентрического?

Я никуда не поехал. Мог бы к родителям в Хабаровск, то есть к отцу и к мачехе... Но, во-первых, у меня не было льготного билета, как в прошлом году, и поездка на Дальний Восток съела бы все мои отпускные. Во-вторых, и в прошлом году я там не прожил долго. Отец все казался мне чем-то скованным, смущенным, мачеха — чересчур приветливой, сводные братья были слишком малы, чтобы с ними полноценно общаться. А в-третьих, я обнаружил, что пришла пора заняться капитальным ремонтом нового жилья. Сначала пришлось ободрать-отскоблить пол, он был выкрашен чем-то вроде липкой резины, которая не сохла вот уже год и отлипала вместе с отпечатками каблуков; закрасил пол, исправил перекошенную дверную коробку в кухне, переколотил плинтусы, покрыл заново хорошей эмалью рамы и, наконец, сменил обои, которые на первых порах все время напоминали мне линялый бабушкин сарафан. Да много еще обнаружилось такого, что надо было отладить, заменить, зашпаклевать, подтянуть, приколотить, выбелить, привести в порядок. Если учесть, что летом любые самые малонужные материалы куда-то пропадают, я убил уйму времени на поездки по магазинам, рынкам, конторам, пока все купил, раздобыл и сделал. Прошло ровно пол-отпуска, когда я приступил именно к отдыху. Я наслаждался теперь завершенностью своего быта, игрушечным видом пахнущей краской квартиры.