Шоколад (СИ) - Тараканова Тася

Кровотечение закончилось, я вставила в ноздрю трубочку, свёрнутую из кусочка салфетки, взяла паспорт, телефон и пошла за своим пакетом в спальню. Не говоря ни слова, вышла в коридор, обулась, немного повозившись с замком, открыла дверь. Пасечник, сложив руки на груди, стоял в коридоре, молча наблюдал за мной.

Дверь захлопнулась, я пошла пешком по лестнице. Пройдя несколько этажей, осела на пол, на площадке между этажами. Привалилась к стене и закрыла глаза.

Отдохну. Чуть-чуть

Деньги есть, найду на первое время хостел, сниму квартиру. Заберу Даню. Ему нельзя в интернате, у него энурез…. Мы будем вместе, всё получится,… нам никто не нужен,…пусть убираются…

Очнулась я на руках у Пасечника, когда он внёс меня в спальню и положил на кровать. Ощущение вялости, опустошения и ноющей головной боли отрезали путь к бегству. Мужчина снял с меня кроссовки, дотронулся до ступней.

— Ноги ледяные, опять заболеешь.

Аккуратно стянул носки, начал разминать стопу, я не отдёрнула ногу. Раньше меня раздражала близость мужчины, за любым прикосновением я видела только сексуальное желание. Сейчас я не чувствовала в спокойных, мягких поглаживаниях требование чего-то большего. Жесткие пальцы разминали ступню не очень умело, зато тщательно сантиметр за сантиметром. А потом он наклонился и поцеловал подъём к щиколотке, я дёрнулсь.

— Тихо, тихо… лежи.

Он снова принялся откровенно покрывать поцелуями каждый палец, край ступни и чувствительное местечко в середине подъёма, не прекращая гладить и растирать. Потом взялся за вторую ступню.

Я не ждала от мужа ничего, кроме боли. А сейчас мир рассыпался на осколки, поворачиваясь ко мне неведомой гранью. Меня било в ознобе. Или это был не озноб? По телу покатилась томная волна, лишающая сопротивления. Я должна оттолкнуть его, сбросить с себя его руки. Что меня мучает? Моя собственная память? Страх опять ощутить боль? Я устала бояться. Не победить, а проиграть вдруг показалось не страшно.

Он поднял голову, наши глаза встретились.

— Согрелась?

Он поднялся и сел рядом, глядя на меня с затаённой тоскливой жадностью.

— Расслабься.

Умом я понимала, что Пасечник опасен, меня должен пугать этот вожделеющий взгляд, но дурман, проникший в тело, заставлял желать большего. Мягкие губы накрыли мои лёгким и нежным поцелуем. Я приняла поцелуй добровольно, забыв обиды и ненависть, утонув в качающих неторопливых объятиях.

Ярко светило солнце, под ногами был травяной ковёр, место было знакомо. Я хотела вспомнить, но озарение, мелькнувшее в памяти, исчезло. Меня отвлекли поцелуи, мягкие скольжения рук по телу, шорох одежды и стальные глаза, завораживающие и опасные.

— Не надо вспоминать. Память — это больно.

Он ласкал меня губами и ладонями, безмолвно уговаривал отдаться в его власть, поверить и расслабиться. Боль уйдёт из памяти, раны души заживут, забудется стыд, вина, страх. Я словно раздвоилась. Смутно помня что-то ужасное, сливалась в нежном, страстном поцелуе, вступая на неизведанную, незнакомую тропу, начиная всё сначала.

— Прошу тебя…

Так просит воды одинокий путник, проведший в пустыне века без неё.

— Можно?

Тёплая гладкость кожи была знакомой, будто когда-то я знала эти изгибы, родинку на левой стороне груди, широкие напряжённые плечи. Его руки пропускали сквозь пальцы мои пряди с трепетной нежностью, я отвечала поцелуями, чувствуя на губах солёный вкус моих слёз. Неловкость первого узнавания растворилась между двумя обнажёнными телами. Хрупкость первого прикосновения перерастала во всепоглощающую страсть.

Всё случилось само собой, как и должно быть. Я не успела испугаться, как почувствовала проникновение, и застонала, раскрываясь сильнее, позволяя войти полностью. Это было как в первый раз. Правильный, настоящий первый раз моей испуганной, не верящей в сказки женской сущности. С упоением и отчаянием я принимала его, зная, что ничего никогда не будет между нами. Знать и сдаваться — было величайшей ошибкой и единственно верным выбором. Я доверилась ему, сдалась полностью и окончательно. Сдалась его настойчивым прикосновения, жадным поцелуям, нежным, бережным, иступлённым движениям.

Я взмыла вверх на небесных качелях, вылетела в открытый космос, оставляя во Вселенной яркий росчерк вспыхнувшей и погасшей кометы. Скрытый в вечности, благословенный момент близости вычеркнул прошлое, даровав забвение, оставив меня в счастливой беспамятной эйфории до утра.

Я проснулась, ощущая тяжесть руки на животе. Пётр лежал на боку, не прижимаясь ко мне. Повернув голову, я всмотрелась в его даже во сне строгое выражение лица. Спит настолько чутко, что проснуться может от любого шороха. Убаюканная ночью нежностью и какой-то странной обречённостью мужчины, я поняла, он тоже знает — наша близость только на одну ночь.

Прислушалась к себе. Болезненный бесконечный страх перед ним исчез. Нежный доктор наложил швы на незаживающую рану, и она затянулась подсыхающей, саднящей корочкой. Ночью я обнажила не только тело, но и душу. Доверилась ему, и всё случилось, как должно быть по-настоящему между мужчиной и женщиной.

Странно, сейчас я лежала голой, и не боялась его поползновений. Небесный часовщик сжалился над маленькой пчёлкой, и ей не пришлось ждать восьмидесяти лет, чтобы на исходе жизни позволить себе накрасить губы красной помадой.

Интересно, как он поведёт себя, когда проснётся? Я смотрела на чуть смуглую кожу, темные ресницы, на очертания скул и губ, на тёмные волосы, жесткость которых я проверила ночью. Он был моим палачом и спасителем — ужасная, бомбическая смесь. Нельзя привязываться к нему, нельзя возвращаться туда. Пасечник, как бездна внедрился в меня гораздо сильнее, чем я предполагала, просочился в кровь бесконечной тоской и неразгаданной тайной. Только сейчас, осознав глубину ловушки, я поняла, что сама себя в неё загнала.

Ночью всё произошло как в сладком дурмане, смягчило остроту воспоминаний, затуманило разум. Да, хотелось расслабиться, довериться и ни о чём не думать. Но возвращаться в колонию, из которой я еле вырвалась? Никогда, ни за что…, мне надо к сыну, прямо сейчас.

Мгновения уходили, исчезали, лишали меня смелости. Я чуть сдвинулась, перевела дух, выползла из-под руки полковника, оставшись лежать на самом краешке кровати.

— Доброе утро, — негромко произнёс он и открыл глаза. — Я сейчас приготовлю завтрак.

Было глупо вскакивать голышом, хватать одежду и убегать.

— Ты можешь не смотреть на меня так испуганно?

Нет. Ты начальник колонии

Пасечник не стал родным после ночной близости. Доверие — не оргазм, не вспышка на солнце, не двести тысяч, хотя они очень грели сердце. Я по-прежнему не знала этого человека. Сказав нестандартному психологу Назару, что полковник не опасен, я ошиблась. Его желание увезти меня в колонию было смертельно опасно. Колония не сломила меня физически, но моя психика была на пределе. Я сама не верила в то, что выдержала. Сейчас полковник, судя по его взгляду, хотел продолжить эксперимент.

— Я понял, — со знакомой ледяной интонацией ответил мужчина. Откинул одеяло, встал с кровати и вышел из комнаты.

Я не закрыла глаза, не смутилась, глядя на его атлетическую совершенную спину, на четкие проработанные мышцы. Достойный мужской экземпляр, подаривший мне незабываемую ночь нежности — единственную прекрасную ночь в моей жизни, которая больше не повторится.

События этой ночи лучше спрятать в дальний карман памяти. Возможно, когда-нибудь они согреют меня, как согревает тепло затухающего камина или тёплый толстый плед, или горячий душистый чай. Но не сейчас! Не сейчас, когда мужчина рядом. От него фонило опасностью, как от ядерного реактора. Страх, что этот человек сделает всё по-своему, сбивал все мои благие настройки. Я знала жесткого, сурового начальника, помнила все его поступки. Люди не меняются — это надо зарубить на носу.

Когда я пришла на кухню, на столе уже ждал завтрак: яичница и бутерброды. Полковник молча посмотрел на мои многострадальные серые спортивные штаны и оранжевую футболку. Вещами я так и не обзавелась.