Параллельный переход - Василий Кононюк

– Расстроился совсем боярин наш, сел на лавку, и сказал. Как быстро старость подкралась, вроде и не жил еще, а молодость уже пролетела. Все, говорит, Надийка, кончилась твоя наука, научил тебя чему смог. Я, Богу, слово давал, не трону больше ни одной девки. Пойду, говорит, боярыню порадую, давно она этого ждала. Подошел к стене, снял кинжал небольшой, в простых, кожаных ножнах, и дал мне. Прими, говорит, подарок прощальный, пойди к сапожнику нашему, пусть приточит тебе к правому сапогу. Да он сам все знает. Носи его, говорит, всегда, никто не знает когда беда случится, но если ты к ней не готов, тут только твоя вина.

– А через девять месяцев, Богдан у меня родился, и по сей день я не знаю, чей он сын. Как малый был, ну чисто вылитый Иван, чернявый, боцматый такой карапуз. А как подрос, волос посветлел, вытянулся, на меня стал похож, и на деда моего покойного. Мать моя, как увидит, так и слезы льет, вылитый, говорит, отец, только маленький еще. У боярина нашего, младшенький, Борислав, на полтора года Богдана старше был, его боярыня родила, мы еще в селе жили. Тоже светленький уродился, не пойми в кого. У боярина, волос черный, как воронье крыло, и у трех старших детей, такой же. Как подросли вы, стали во дворе вдвоем играть, светленькие оба, тоненькие, стали злые языки шептаться, что Богдан, боярина нашего байстрюк.

– Я то не слушала, уже тогда тучи над нашим боярином сгущаться начали. Как тебе годик был, умер старый князь, кому боярин присягал. Думали все, брат, на место его, великим князем станет, но по-другому вышло. На смертном одре просил всех старый князь, сыну его присягнуть, верил, что добрым хозяином он будет. Присягнули все сыну его, из уважения перед заслугами старого князя, но не вышло с того добра. Через год, замирился молодой князь с ляхами, и отдал им в подарок половину Волыни, наш Холмский удел и Белзский, и велел всем боярам, клятву верности польской королеве принести.

– Сперва, вроде не трогали ляхи православных бояр, но потом стали пряниками в свою веру заманивать. Кто в римскую веру перейдет, тот мог в сейме заседать, его от королевского тягла освобождали, и многие другие вольности обещали. Многие бояре, бывшие товарищи по походам, боярина нашего, вере отцовской изменили, в шляхту перешли, дедовские порядки ломать начали, на своих землях панщину ввели, крестьянам, под страхом смерти, запретили к другим боярам переходить.

– Смотрел на это боярин наш, только зубами скрипел. Потом женил сынов своих старших и дочку замуж отдал, только ей шестнадцать исполнилось, под Киевом все они осели. Так сговаривался, что с той стороны в приданое земли дают, а он крестьян на нее приводит. Под Киевом много земли пустой гуляет, туда он часть своих крестьян привел, а часть недовольных крестьян, у шляхтичей подговорил переселяться, и перебраться помог. На него пробовали даже в суд подавать, но ничего доказать не смогли. Один шляхтич, самый смелый, его на поединок вызвал, но порубил его наш боярин, затихли все, показал поединок, на чьей стороне правда, но не забыли ему ту обиду шляхтичи.

– Не боялся их наш боярин, поместье у него стеной обнесено было, гайдуки верные, никто бы не полез. Боярин с боярыней переселяться уже надумали, управляющего искали, в поместье оставить, а сами к детям переезжать той весной думали, да не успели. Позарился на монеты, что боярин к отъезду собрал, товарищ его боевой, единственный кому он еще доверял. Приехал к боярину, как бы проститься перед дорогой, знал, что собирается боярин к детям в гости.

– Я в тот день белье в усадьбе собрала постирать, день теплый был, только выварила, хотела отнести на ручей полоскать, собрала все в корзину, как началось. Бросились приезжие гайдуки к воротам, наших, тех, кто на воротах стояли, зарубили, а ворота открыли. А с соседнего лесочка уже подмога к ним скачет, не успели наши гайдуки опомнится, как залетели они в ворота, часть наших порубили, часть в полон взяли, повязали, и увезли сразу. Боярина и боярыню зарубили, а Борислава младшенького, старший гайдук, живого, из окна во двор выкинул. Ударился он оземь, и уже не встал, хрипел только сердешный, пока кто-то не смилостивился и не добил. А эта нелюдь, как маленького выкинул, засмеялся только, и в дом ушел. Десять годков Бориславу было, он у меня на руках вырос, вместе с тобой. Занесла я корзину в дом, села на лавку, слезы катятся, все порушилось вмиг, как жить дальше, не знаю.

– И в тот миг, вдруг, стало мне ясно, что не смогу дальше жить, если знать буду, что эта нелюдь рясу топчет. И как пришло мне то в голову, морозом всю меня изнутри сковало, слезы высохли, спокойная стала и холодная как мрець (покойник укр.). Ни о муже, ни о детях своих не думала, ни о чем думать не могла, застыло все внутри, только пустота в душе и смех его адский, как он дите в окно швыряет. Не знаю, сколько я на той лавке просидела, как согнали меня, со всей челядью, во двор. Вышел боярин Иуда из дому, в руках сабля окровавленная, и говорит нам.

– Умер ваш боярин, как похороните, земля ему пухом будет, а сам улыбается глумливо, и нас рассматривает, как скот на ярмарке. Я, говорит, теперь ваш новый боярин, кто из вас готов ко мне на службу пойти?

– Все стоят и молчат, что делать не знают. Поняла я, если не выйду сейчас, никто не выйдет, каждый боится первым шаг сделать. А не выйдет никто, порубит нас всех Иуда, он сейчас от крови пьяный, озверевший, никого не пощадит. Вышла я первой, глаза опустила, чтоб никто в глазах моих не увидел, что у меня на душе, и стою. За мной и другие пошли, Иван мой, зубами за спиной скрипел, но тоже пошел, сзади, мне глазами спину жег, думала дыру в сорочке пропалит. Осталось стоять двое старых слуг, кузнец, конюх, да еще один дед, гайдук старый, рубленый да израненный, он еще старому боярину служил, потом молодых учил, а как сил не стало, просто доживал свой век в имении, семью так и не завел. Кивнул Иуда своим гайдукам, зарубили они их, а мы стоим.

– Подошел Иуда ко мне, запомнил, что я первая вышла, кто такая, спрашивает. Девка, говорю, дворовая, боярыне по хозяйству помогала. А что, спрашивает, боярина ублажать, тоже хозяйке помогала? Стою, голову склонила, чтоб он глаз моих не видел, и молчу. Не буду ж ему говорить, что боярин уже десятый год только на жену свою смотрел.

– Сегодня, говорит, вы бабы, нас ублажать будете, идите готовьте столы в доме, мы гулять будем. Пошли мы столы накрывать, а мужиков заставили трупы в сарай поскладывать, чтоб во дворе и в доме не валялись. Сели они есть да пить, и пошла у них гулянка. Пожалела я тогда, что ничего в травах не понимаю, трунков (яд укр.) варить не умею, потруила бы всех разом. Как хмель им в головы уже ударил, и начали они нас лапать, подошла я к нелюди, к гайдуку старшему, и говорю, буду тебя ласкать жарко, ублажать, как ты захочешь, только другим меня на потеху не отдавай.

– Глянул он на меня, глаза страшные, не пьяный совсем, вроде и не пил, улыбнулся криво, и говорит, ну пойдем девка, наверх, покажешь мне, что ты умеешь. Встал из-за стола, и вышел из трапезной, к лестнице пошел, никто на то и внимания не обратил. Следом и я пошла, пусто внутри, только одну думу думаю, или помщусь за тебя Бориславчик, или трупом лягу. И вдруг, как будто, голос боярина услышала, как будто, снова он мне про цыгана рассказывает, который его ухваткам с ножом учил. Рассказывал цыган боярину, а тот мне, как поймали его, однажды, гайдуки с ворованными лошадьми. Два ножа было у цыгана, один за поясом, второй за сапогом. Пока его догоняли, спрятал цыган меньший нож в рукаве рубахи, рукава широкие у цыган, в конце завязками затягиваются, как у нас, баб. Рукоять ножа, к руке, завязкой рукава прижал, только кончик виднелся, а второй нож за сапог засунул. Как руки вязали, он одной рукой, другую прикрыл, так того ножа и не заметили, только тот, что в сапоге нашли. Перепилил он ночью веревки и сбег, так и спасся.

– Поняла я, недаром то мне вспомнилось, пока гайдук на лестницу повернул, метнулась на кухню, нож поменьше схватила, за сапог заткнула, а подарок боярина, по-цыгански, завязкой рукава, рукоять к руке прижала. Подымаюсь за ним по лестнице, а он на верху уже ждет, где, спрашивает, так долго ходишь, я уже скучать начал. Еле, говорю, от гайдуков ваших отбилась, пройти не давали, каждый норовит на колени усадить. Веду его в спальню боярыни, точно знала, что там дверь изнутри на крючок запирается.

– Как только мы в комнату зашли, он сзади подошел, и давай меня руками ощупывать, но не как бабу щупает, а ищет что-то. Всю ощупал, пока за сапогом нож не нашел, не успокоился. Нашел, к шее мне прижал, и на ухо шепчет, что, зарезать меня хотела сучка, не выйдет у тебя ничего, я сразу все понял, как только ты ко мне подошла. Еще, говорит, ни одна баба, по своей воле ко мне не подходила, все меня боятся.

– А я ему говорю, нравятся мне такие мужики, от которых страшно, так меня к ним и тянет. На душе дальше пусто, он мне ножом шею почти режет, а мне не страшно совсем, наоборот, веселость какая-то появилась, только холодная такая веселость, страшная.