Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин

* * *

После конференции прошло уже несколько дней, но мне по-прежнему не давал покоя вопрос о моей собственной метафоре – вопрос, на который я не смогла ответить во время своего выступления. Я думала о нем в день, когда возвращалась домой, стоя в бесконечных очередях на паспортный контроль посреди залитых солнцем международных аэропортов. Если быть честной, я сказала бы, что больше не верю в метафоры. Все они, религиозные или научные, обманчивы и потворствуют человеческим желаниям. Кроме того, как беспристрастному критику, мне не положено выбирать определенную позицию или предлагать ответы на сложные вопросы. Вот что меня тогда беспокоило, поняла я. Мужчина перевел внимание на меня и мои убеждения, а я вовсе не собиралась о них распространяться.

Я поделилась личными подробностями о своем религиозном прошлом только для того, чтобы подтвердить свой авторитет в этой области. Такое происходило со мной бесчисленное множество раз. Как только я приоткрывала маленькую щель в свою жизнь, людей начинала больше интересовать моя личная история – человека, оставившего религию, – чем идеи, которыми я занималась.

Конечно, жаловаться на это было глупо. Я всегда пишу от первого лица, хотя это иногда вызывает у меня противоречивые чувства. Многие относятся к личным эссе с пренебрежением, как к чему-то несерьезному или эгоистичному, о чем я вспоминаю каждый раз, когда мой палец тянется к букве «я» на клавиатуре – это единственная клавиша, с которой стерлась буква, видимо, от слишком частого использования. В прошлом я не раз решала обратиться к «чистой» журналистике или критике – объективным формам, не требующим личного отношения. Но каждый раз, когда я пыталась это сделать, происходило что-то странное. В какой-то момент процесс стопорился; я никак не могла сформулировать идею или аргумент – или, точнее, аргументация постоянно менялась. Когда пишешь беспристрастно, погружаясь в мир чистых, ничем не опосредованных идей, возможным оказывается все, и это обилие альтернатив сбивало меня с толку. Я слишком отчетливо чувствовала, что имею дело именно со словами и могу манипулировать ими бесконечно – так же, как можно манипулировать числами, не привязанными к каким-то конкретным объектам. Наверное, я начинала воспринимать язык так, как машины воспринимают информацию: как чистую структуру, состоящую из бессмысленных символов. И всякий раз единственным выходом из этого тупика оказывался личный взгляд. Только когда я начинала соотносить идеи, о которых писала, с самой собой и со своим жизненным опытом, ко мне возвращалась способность внятно формулировать аргументы. Слова снова обретали смысл, а не оставались пустыми оболочками без всякого содержания.

Я понимала, что это моя личная причуда. Другим, безусловно, удавалось обильно писать такого рода «объективные» тексты, не сталкиваясь с подобными проблемами. Но я не могла отделаться от ощущения, что в этих затруднениях было заключено нечто важное. Для меня мое «я» было не проявлением высокомерия, а необходимым ограничением. Это был способ сузить рамки моих представлений и признать, что я говорю с определенной позиции – из той скромной и приземленной точки, которую мы называем «точкой зрения».

Возможно – если я могу рискнуть и использовать метафору, – что-то вроде этого и имел в виду Бор, когда заметил, что люди не способны понять мир за пределами «наших неизбежно предвзятых концептуальных рамок». И возможно, именно поэтому теория мультивселенной и другие попытки выйти за пределы антропоцентризма часто кажутся мне не совсем честными: я вижу в них то самое высокомерие, от которого они якобы хотят избавиться. Не существует архимедовой точки опоры, откуда открывается чисто объективная перспектива, позволяющая нам выйти за пределы наших интересов и увидеть мир сверху, как видел его когда-то Бог. Именно человеческая точка зрения задает наши взаимоотношения с окружающим миром и устанавливает необходимые ограничения, которые требуются для его осмысления. И это правда – независимо от того, какая интерпретация физики в конечном счете окажется верной. Именно Макс Планк, который из всех пионеров квантовой физики больше всего противился мысли о том, что нам недоступен подлинно объективный взгляд на мир, в итоге признал, что центральные проблемы физики всегда были «рефлексивными». «Наука не может разгадать главную тайну природы, – написал он в 1932 году. – Это связано с тем, что в конечном счете мы сами являемся частью природы, а значит, и тайны, которую пытаемся разгадать».

* * *

С гипотезой симуляции Бострома я познакомилась десять лет назад, в конце жаркого и безумно долгого чикагского лета. Часто жара была настолько невыносимой, что улицы оставались пустыми до захода солнца, когда люди выносили шезлонги на тротуар, а дети срывали крышки с пожарных гидрантов, чтобы залить водой тротуары. По выходным я сидела с ноутбуком на полу своей квартиры, прямо под оконным кондиционером, и просматривала форумы, посвященные трансгуманизму; там-то я впервые и обнаружила статью Бострома. Его аргументы не показались мне особенно убедительными. Технологические предпосылки, на которых он основывался, – закон Мура, постгуманизм – все еще оставались для меня туманными, и его теория казалась вдохновленной не столько статистической строгостью, сколько научной фантастикой или теоретизированием французских постструктуралистов.

Самые тревожащие идеи поначалу обычно не кажутся убедительными. Гипотеза Бострома овладевала моим сознанием постепенно, исподтишка, окольными путями. Сначала это был мысленный эксперимент. До этого я посвятила несколько лет жизни изучению системы мышления, практически не имевшей отношения к современному миру. Гипотеза Бострома стала для меня поводом поупражняться в религиозных аксиомах и теодицее, к которым у меня не было причин возвращаться в повседневной жизни. В то время это был просто способ развлечься, пока я протирала барные стойки на работе или ждала послеобеденного автобуса. Религиозные спекуляции самого Бострома оказались довольно неуклюжими – богословом он явно не был. Он писал, что программисты – создатели виртуальных миров – были всезнающими и всемогущими, хотя они явно больше походили на ограниченного Бога теологии процесса[46], способного влиять на мир и создавать новые возможности, но не управлять всей системой. Часовщик, конечно, знает все о часах, которые собирал, но компьютеры гораздо сложнее. В них встречаются ошибки, ускользающие от самих конструкторов, и алгоритмы настолько изощренны, что остаются «черными ящиками» даже для людей, которые их создавали. Возможно, это могло бы объяснить существование зла: грех и страдание были просто ошибками в коде, которые нельзя исправить, не сломав всю систему. Это заставило меня задуматься, были программисты имманентными или трансцендентными. Пытаются ли они вступить с нами в контакт, если постоянно наблюдают за нами – возможно, посылают нам знаки или символы? Можем ли мы разгадать их намерения, обращая внимание на паттерны и закономерности? Доводилось ли им хоть иногда нарушать законы системы, чтобы вызвать «чудесные» события? Поклонники гипотезы Бострома предположили, что программисты могут