Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

нему, преданность. Всю дорогу я ехал с радостным ощущением, что вырвался, словно из тюрьмы, из протухшего дома глупых, обнищавших бар, еду в большой мир, где все бурлит и кипит. А тут еще сразу такой митинг. Я вдохнул деготь солдатских сапог, пот их шинелей, запах воды, солнца, и с новой силой вспыхнуло у меня чувство солдатской солидарности — такое же, как было на передовой, в окопах. Незнакомые люди, стоявшие рядом и даже беззлобно шикавшие на меня, — не мешай, не лезь вперед! — стали мне что братья родные, я на смерть готов был за них. Правда, все иначе, чем было на фронте, но лучше: свобода! Каждый имеет право говорить что хочет.

Сперва, пока я пробирался сквозь толпу, выступал солдат, но его речь почему-то встречали смехом и криками… Это был оратор, которого знали и не принимали всерьез. Потом говорил штатский, невыразительно и непонятно. Его слушали молча, с напряжением. Высокого, худого, с цыганским лицом, но с интеллигентской бородкой унтера, который все время стоял на трибуне, давал слово другим, встретили аплодисментами и приветственными возгласами, когда он сам начал говорить. Голос у него был сильный, красивый. Говорил он так пламенно, что любое, самое холодное сердце мог зажечь, а уж такое горячее, как мое, сразу вспыхнуло. О революции говорил унтер, о свободе, о светлом будущем народа. Разобраться в смысле, в оттенках речей я не умел, конечно; да, верно, девять десятых солдат, если не больше, тоже этого не умели. Главным было тогда, чтоб слова говорились революционные! А какие за словами дела, какая программа социальных изменений, — над этим начали задумываться позже.

Слушая оратора, я вспомнил Ивана Свиридовича, подумал, что если б он дожил до свободы, то сказал бы такие же слова и так же горячо.

Загремело «ура!», когда унтер провозгласил: «Да здравствует революция!» Я кричал, наверное, громче всех. На этом митинг, видно, должен был закончиться.

Но тут из солдатской толпы вышел Залонский и быстро поднялся на трибуну. Унтер решительно преградил подполковнику дорогу. Я слышал их разговор:

— Что вам нужно, господин подполковник?

— Я командир полка и хочу говорить со своими солдатами.

Унтер козырнул и, отступив на узкой трибуне в сторону, объявил:

— Слово имеет командир полка подполковник Залонский.

Удивился я, что унтер знает фамилию командира, который только что приехал и которого никто, кроме нескольких офицеров, не видел еще.

Те, кто стоял подальше, кому, возможно, уже надоели речи, из любопытства — чтобы лучше рассмотреть и услышать своего нового командира — подвинулись вперед, всколыхнулся лес человеческих тел, приблизился к трибуне. Залонский подождал, пока успокоятся. Сказал сперва тихо, как бы пробуя голос или проверяя, как откликнутся слушатели:

— Солдаты!

В ответ пробежало по рядам: «Тише!»

Тогда Залонский крикнул в полный голос:

— Товарищи солдаты!

Полк ответил одобрительным и удивленным гулом. Было еще непривычно, чтобы офицер, подполковник, так обращался к солдатам. Слово «товарищ» в те дни сразу пробивало стену извечной враждебности. Через такую пробоину легко было добраться до солдатских сердец, которые, кроме всего прочего, жаждали человеческого отношения, сочувствия, доброты.

Залонский тоже говорил о революции. Не так горячо, как унтер, не размахивая, как тот, руками. Но мне представилось: унтер словно гравий раскидывал — много камешков, но мелких, а Всеволод Александрович — в те дни я все чаще и чаще обращался к нему по имени и отчеству — говорил так, будто бросал тяжелые и круглые камни. Говорил он о силе русского народа. Нет другого такого народа, такого сильного и с таким стремлением к свободе. Никому не дал он заполонить себя — ни псам-рыцарям, ни монголам, ни шведам. Народ разбил трон русского царя. Теперь остался один враг — кайзер немецкий. Злейший враг. Не разобьем его — он задушит революцию. А без царя с его немецким окружением разбить врага легко. С революционным правительством, с революционной энергией солдат при поддержке союзных армий нанести полное поражение немцам можно, мол, одним ударом, пусть только наступит весна, подсохнут дороги…

— Значит, опять в окопы, ваше благородие? Опять вшей кормить? — крикнул стоявший рядом с трибуной старый солдат, видимо, из тех, кто попадал в запасный полк из госпиталей.

Залонский на миг будто споткнулся на быстром ходу. Но не упал, не свернул в сторону — бросил взгляд на помеху и двинулся дальше. Солдату он не ответил: солдата услышали немногие, а его слушал весь полк. Нет, и солдату он ответил: стал говорить о равенстве, которое принесла всем революция, о том, что он их командир, не «ваше благородие», а такой же гражданин, как все солдаты. Но не может быть армии без дисциплины. Без дисциплины нельзя победить врага. Поэтому в неслужебное время заходите, мол, чай пить к командиру, а в строю, на службе полное и безусловное подчинение.

Командир по бумажке прочитал приказ Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Потом, через несколько лет, изучая историю революции, я узнал, что прочитал он не весь исторический приказ номер один, а лишь один или два пункта его — о равенстве, об отмене титулования.

Залонскому не кричали «ура!», но хлопали долго, взволнованно, с веселыми лицами. Такое выступление командира полка казалось солдатам величайшим завоеванием революции. И командир был доволен. Чего никогда раньше не делал, помог мне разобрать вещи, переставить мебель, насвистывая веселый мотив.

Квартира была здесь же, при казармах, в офицерском доме. И хотя была она временная — пока не выедет семья бывшего командира, — мне показалась шикарной: три большие комнаты с простой мебелью, от которой пахло чем-то родным, солдатским, не так, как от трухлявых и пыльных диванов смоленских господ, от которых несло цвелью и клопами.

Первым пришел «на чай» тот самый цыганистый унтер, которому кричали «ура!», — Вадим Свирский. Он поблагодарил командира за его речь и тоже спросил, к какой партии он принадлежит. На этот раз Залонский не рассмеялся — задумался и ответил, что по своим взглядам он примыкает к конституционными демократам.

Свирский начал горячо доказывать, что подполковник ошибается, что по тем взглядам, которые он высказал в своей речи, по его характеру место его не в рядах буржуазно-помещичьей партии, а в самой, мол, революционной — партии социалистов-революционеров, которой принадлежит будущее.

Залонский с усмешкой ответил:

— Я сын помещика, господин председатель.

Свирский был председателем полкового комитета.

В ответ на признание командира он замахал руками:

— У нас, эсеров, свое понимание классовой сути человека. Я тоже не пролетарий. Мой отец не бедный человек, у него два винокуренных завода. Но я с семнадцати лет пошел