Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин

И не милицейским широким ремнем, который только гладит задницу, а магазинным, узким, чтоб как вдарил – так красный след. А если и это не поможет – придется мне сделать плётку. Я это делать хорошо умею. Это такая палочка, а к ней прибивается несколько сплетенных между собой кожаных ремешков. Но это не значит, – невозмутимо продолжал он, – что с тебя будут требовать то, чего ты не знаешь или не понял. Нет, я всё покажу. И как картошку в одну нитку чистить, чтоб вся кожура была спущена в один заход, и как портянки закручивать, чтоб потом мозоли не набить в валенках, идя в лес за дровами. И воду из колодца – сколько сможешь, допустим, одну треть ведра, принести. Покажу, как со снегом подметать комнату зимой.

– Сам? Один? – я это не мог себе представить. Мы же всё время с матерью по хозяйству.

– Да, сам, один. А я только проверять тебя буду. А за отлынивание – как сказал – ремень. Вот специально сюда, на видное место его повешу на гвоздике, чтоб ты хорошо его видел.

Не знаю, что там было правдой, а что бравадой, но я очумело выскочил из комнаты. Я не мог понять, куда же мать-то делась? По чему её нет? Почему соседка взяла её роль, почему я не вижу материного лица, чтоб понять, как мне к сказанному относиться? Я почему-то всё понимаю, только когда вижу её.

Всё внутри меня возмутилось такой оценке. Это я-то лодырь? Да я, если хочешь знать, за двоих тут пашу. За себя и за отца. Каждый день приходится разговаривать о нем с матерью, каждый день приходится ходить с ней в магазин и выслушивать её разговоры со старыми соседками всё о том же, об их отношениях. А второе – мы ходили, стояли и ездили по очередям, добивались этой комнаты. Вот ты говоришь, что ты воевал, защищал родину, а мы защищали по очередям наше право получить комнату по потере кормильца. Вот ты восхваляешь войну как время необыкновенного братства людей, что вы – семь солдат – могли за ночь картошку на весь полк начистить. А мы терпели Брекетова в его инсинуациях, почему нам не положена комната, отстояв два часа в очереди. Ты жил в войне и горд, что пришел с неё. А мы в мире радовались тому, что получили комнату. Ты говоришь – надо жить так, как жили в войну и тогда только выживешь, а я живу в мире и хочу жить по законам мира, а не войны. И нечего меня учить ни картошке, ни портянкам, ни керосинкам, ни нравственности. Мы разные и должны прожить разную жизнь.

Ты – человек войны и всё время будешь талдычить об этом. А я – человек мира и никогда не соглашусь, что в мире нужно жить по законам войны. И я тебя не уполномочивал быть моим лидером и не приму это от тебя. Что это за лидер, который в первый день знакомства подписался дружить со мной, а в следующие дни – а их уже 365 – про это забыл? Были посулы – результатов нет. Есть нужда в отцовстве – его нет. Ты живешь как квартирант, а лучше сказать – как положено солдату. Вперед не соваться, но и в конце не отставать.

Мое мнение: с левой стороны матери – я, с правой – ты. И не пересекаться. А если пересечемся – я нутром чувствую – ничего хорошего из этого не выйдет. Причем всем троим: тебе, мне и отсутствующей матери. Не знаю, почему её нет.

Чужой человек не оставил мне никакого шанса. Со следующего утра началась для меня «веселая жизнь», а мать так и не появилась. Вообще за все четыре месяца эксперимента – то её нет, то ей надо на работу идти, то ей некогда. Раньше такого не было. Наоборот, она рвалась ко мне.

– Мне некогда, – и ускользает, как рыба между рук.

День начинался с угроз: «Начинай!» Я с напряженным лицом, трясясь, подходил к кастрюле с картошкой.

«Делай!» – говорил он.

Как? С утра? Без матери? Без разговоров с ней?

Я брал нож и подневольно начинал мучить картофелину.

Глава 9. Инвалид первой группы

После похода к гинекологу мать кинуло в невероятную жалость ко мне. Она что-то тщилась о втором ребенке, а о первом совершенно забыла. А у него даже и пальто нет. А ведь осень. Не известно, в чем мальчонка бегает. А тут как раз Павлова навстречу идет, многодетка:

– Как дела, Лид?

Она и вывалила ей сходу:

– Да вот, не знаю, что с сыном делать?

– А что такое?

– Зима скоро, а у него пальто нет. И не знаю, где взять, чтобы так, по деньгам было.

А Павлова ей, маленькая такая, тихая женщина и говорит:

– А у меня как раз есть. От Виталика осталось. Как раз твоему Акиму подойдет. Я сейчас только до магазина, вернусь быстро и тебе его принесу померить.

Когда я пришел из школы, то увидел большое, длинное, тяжелое парадное пальто из солдатской шинели, перекрашенное в синий цвет. В таком с классом на Красной площади стоять на 7 ноября. Почетно. Но играть в нем нельзя, тем более пачкать, цеплять за изгородь, грязнить.

Вот у Крезлапа Кока (крестная мать) из старой шинели отца сшила курточку – порвать не жаль. Заштопал да опять играй. А тут такая подавляющая ответственность – не до игры. Но сказать матери я это не умел и думал: «Неужели она сама не видит?» Но сама она не видела, поэтому подстраховалась и пригласила Асю, подружку свою, нарядить меня в пальто для школы, чтобы я ходил, как приличные мальчики.

Это меня взорвало. Когда я был приличным мальчиком? Никогда я им не был. И не надо тщиться изображать его. Конечно, был бы отец, я бы посоветовался с ним или он бы просто сказал: «Вот тебе деньги, купишь, что надо».

А отчим даже не включился в это, его это не касалось. И я не мог к нему обратиться с таким вопросом. А потому они минут сорок давили на меня вдвоем – мать с Асей, выпотрошили меня совершенно с этой шинелью, и я сказал:

– Хорошо, я одену.

Одел и пошел. Их взяло недоумение. Как это я согласился? Мать вышла, а на входной двери висит пальто. Я ушел, плача, в гимнастерке. В ней я тоже мучился солдатчиной, но половина