Глухая рамень - Александр Патреев

— Неплохо, дядя Семен, неплохо. Снимаешь по всем правилам.

— А то как же, — оживился старик. — По-другому не быть. Доверили — оправдать надо. Если я хоть один столб испорчу — меня совесть закусает. До того меня порченый столб доймет, что иной раз — беда!.. Глядишь-глядишь, да какой, мол, я есть мастер, коли брак сделал!.. Ну и стараюсь. — Он вскидывал голову, размашисто двигал руками и, покрякивая, подгонял лесорубов.

Вершинин знал, что Коробов иногда сделает через силу, не пощадит рук и спины, а спиленное дерево в брак не пустит, — зато и считали его надежным человеком, старателем. В его отношении к людям была заметна искренняя теплота и учтивая обходительность.

На снегу — и тут, и там — виднелась неприбранная хвоя.

— Захламили мы делянку, — сказал Коробов. — Сборщик один заболел, Палашка не поспевает, а из лесорубов никто не соглашается. Нам бы еще работничка, а то неудобно.

— Некого прислать-то, — ответил Вершинин. — Я говорил коневозчикам. Они сами разберут дорожку.

— Не больно разберут. Самоквасов вон сучки на дороге собрать так и отказался. Другие, правда, собирали.

Вершинин лазил по глубокому снегу и видел, как, разбредясь по низине, работала артель. Порядку тут все же не было: отдыхают в разное время; вон на груде зеленой хвои сидит Палашка, а вокруг нее увивается Пронька Жиган и зубоскалит; высоченный Платон подтаскивает дрова и сам же укладывает их.

— Э-гей, какого черта! — кричит Платон с досадой. — Я ломай тут, а вы сидеть да зубоскалить?.. А деньги поровну?..

Пронька не думал отходить от Палашки и Платону ответил насмешливо:

— В таком разе хлопочи себе персональную пенсию.

Палашка первая заметила «гостя» и своего кавалера толкнула в бок. Жиган притих. Вершинин прошел мимо и неподалеку от них остановился за густыми елками. У Проньки с Платоном продолжался спор: никто не хотел собирать сучья.

— Я не буду, — кричит Платон, — наплевать я хотел, гнуть занапрасно спину… Так на лошадь никогда не скопить. Мне цена пять целковых в день, а вы на сучки поставить хотите. — Платон раздраженно бросил к ногам топор, сдвинул на затылок шапку и, сев на бревно, вытянул длиннущие ноги.

Пронька напирал на него, и белые брови хмурились:

— Сучки — это тоже профессия. Тебе в самый раз. Не воображай из себя. Пожалуйста, без вывертов! — И вдруг властно скомандовал: — А ну, становись!.. Берись за дело, живо!

В ответ ему Платон бросил с каким-то упорным отчаянием:

— Пшел к черту, свиная морда! Заездить хошь? И так прошлую декаду один я собирал. Больше, Пронька, не стану, хоть зарежь.

— И зарежу. У меня не дрогнет. Собирай сучки. Нельзя же разлагать производство!.. Я пилить с Шейкиным стану. У нас быстрее идет.

— Ну ладно, пес с тобой, — покорился Платон.

Лесовода крайне заинтересовал этот поединок, а сама победа над Платоном поразила до чрезвычайности. Как слепа оказалась природа, дав Платону большую физическую силу, огромный рост и такую ничтожную по сравнению с Пронькой волю.

Проверяя заготовленные бревна, Вершинин осматривал торцы — нет ли защепы, залысины, по правилам ли кряжут нужный ассортимент… По глубокому снегу он забрел в глубь делянки и не мог видеть того, что произошло с Сорокиным получасом позже…

Жиган и Спиридон Шейкин, с привычной ровностью в работе, пилили под комель сосну, а вблизи от них, за молодыми елками, перетаскивал обледенелую тюльку Сорокин, складывая в груду, рядом с поленницей дров.

— Давай, давай, Спиридон! — торопил Пронька своего напарника. — Видишь, как Ванюшка старается при начальнике-то… в ударники лезет, на выслугу, премии ждет, а мы — ртом ворон ловим… Нажимай. — Но сам-то «нажимал» не очень, только голос был нарочито громок, чтобы другие слышали.

— Не треплись, пересмешник, — отозвался Ванюшка за густым ельником. А проходя мимо, прибавил не без угрозы: — Не забывайся, знаем твою подноготную!..

Жиган распрямился, оставив пилу, и поглядел ему в спину долгим бесстрастным взглядом. Потом шагнул к Сажину, взял из рук у него рогатину с двумя остриями на длинном стержне и повелительно буркнул:

— Помоги Шейкину, устал я что-то…

Платон не возразил на этот раз ни словом… Острая Пронькина пила, о которой в делянках ходила слава, въедалась легко, шипя и мерно посвистывая. А Пронька медлил подпереть рогатиной ослабелое, перепиленное больше чем наполовину дерево, — и пилу зажало… Ванюшка опять проходил мимо, и тут удалось Проньке исправить дело: побагровев от натуги, он поддерживал девятнадцатиметровый, уже нестойкий ствол и, никого больше не видя, следил лишь за тем, чтобы в нужную сторону падала сосна, и вот с судорожным напряжением процедил сквозь зубы:

— Быстрее, черти, торец испортим!..

В этот момент Сорокин застрял в сугробе за ельником, поднимая тюльку, соскользнувшую с плеча… Сосна дрогнула, заскрипела, стремительно ринулась вниз; тогда истошно, на всю делянку заорал Пронька:

— Береги-ись!..

Жесткий ледяной хруст раздался над головой Сорокина, — не помня себя, он метнулся в сторону… Окатив его снегом, трухой, обломками сухих сучьев, гулко, со стоном врезалось в землю дерево…

— Эй, берегись, растяпа! — еще громче прокричал Жиган, злобно махнув рукой, словно ударил кого-то наотмашь.

Но было уже поздно… Спиридон пошатнулся, замер, скривив шею, будто падало на него, а Сажин Платон, с пилою в руках, вытянулся, побледнел и таращил глаза на ельник, в котором скрылся и совсем затих Ванюшка.

Злясь и не веря, что именно там, в ельнике, очутился Сорокин, Жиган ковырял рогатиной свежий пень:

— Ведь он за тюлькой пошел, порожний?.. Это я видел… А когда же он обратно?.. Тебе невдомек, Платон?.. Спиридон, а ты не заметил?..

Шейкин очнулся — бросился прямиком, через сугробы, в придавленный и поломанный ельник. В трех шагах от изуродованной вершины лежал ничком, без памяти Ванюшка, уткнувшись головой в поленницу дров… С минуту тормошил его Шейкин, став на колени, а заслышав стон, обеими руками начал приподнимать его голову, потом взял под мышки и с трудом повернул к себе лицом.

Жив остался Ванюшка чудом: в последний момент падения дерево чуть отклонилось — смерть прошумела над головой, но задела лишь только крылом… Открыв глаза, Сорокин не сразу узнал Сажина и Шейкина, нагнувшихся к нему, и с большим трудом вспомнил, что произошло с ним… Уже на Спиридоновом полушубке, разостланном на снегу, лежал он у поленницы, развороченной упавшим на нее деревом, чувствуя нестерпимую боль в правом плече и правом виске, в голове остро звенело.

Он тяжело приподнялся на ноги, хотел вытереть пот с лица, — рука не действовала, голова кружилась. Болезненно морщась, он крикнул неистово и злобно:

— Сволочи! Душегубы!..

— А при чем тут вальщики? — с обидой сказал Пронька. — Беда причину найдет, оплошность может случиться с каждым… А ты не бегай: услыхал, трещит — посторонись чуток, гляди, куда падает… Не первый день в делянке, должон знать… А вам, — повернулся он к Сажину и Шейкину, — не болтать во время работы, а слушать команду… Я же сигналил?..

Сдерживая стон, но покряхтывая от острой боли, Ванюшка присел на дрова, Жиган отошел от него в сторону, закурил, а Палашке — сборщице сучьев, подошедшей к нему, сказал вполголоса, что Ванюшка Сорокин виноват сам.

Оповещенный о беде, прибежал Вершинин. Лесорубы всполошенно теснились у дров, одни спрашивали Сажина, другие — Спиридона, но ни тот, ни другой не мог ничего объяснить толком. Тут подъехал Семен Коробов на вершининской подводе, стоя в глубоких плетеных санках.

Вершинин пытался докопаться до истинной причины.

— Это не я, — бормотал Сажин. Его редкобородое лицо перекосила гримаса тоски и страха. — У меня назади глаз нету… Что я увижу? Вот беда!.. Я так и знал…

— Ты зна-ал?! — шагнул к нему лесовод, готовый схватить его за шиворот.

Платон совсем опешил:

— Не виноват я, право, не виноват… Поговорка у меня такая. Пилю, так я в землю гляжу, ничего не вижу… Ей-богу, ничего не видал, ничего не знаю. — И теребил концы мочальной веревочки, которой был подпоясан. Дубленый засаленный пиджак был узок, не сходился в полах, мокрые портянки сползли вниз, заячий малахай сидел боком — все в нем имело вид жалкий, подчеркивая необычайную растерянность и ожидание наступающей расплаты за происшедшее, к которому едва ли он был причастен.

А Шейкин, когда спросили его, едва выговаривал слова, но в глаза Вершинину смотрел прямо:

— Пилили мы, это верно. Пронька предупреждал, а уж как оно, — это бог знает… Значит, тому так быть написано, а мы неповинны.

Плосколицый и узкоплечий, он сидел на поверженной сосне в двух шагах от лесовода, разматывая дрожкими, немужичьими пальцами бордовый кисет, придерживая бумажку губами. Пришлось ему второй раз насыпать махорки, потому что первую щепоть сдуло с бумажки ветром… Тайна кривошеего лесоруба была у Вершинина еще в руках… Неужели этот человек задумал сегодня отомстить комсомольцу за потерянное лесное богатство, за все то, чего лишили в жизни?.. Пришло на ум сравнение: Катя накрывала таракана лупой, и перед ее изумленными глазами начинало ворочаться многоногое чудовище… Вот и он, Вершинин, как в лупу, видит перед собой случайно уцелевший, живой осколок старого мира… Но очень не похоже на то, чтобы Спиридон Шейкин — в таких условиях — слепо полез на рогатину…