Перекрёстки Эгредеума - Эмпирика Аттонита

Впрочем, их критики были ничем не лучше. Последние, отвергая полностью достижения первых вместе с наукой как таковой, срывались в тёмную пропасть мистики и эзотерики, в которой могли беспрепятственно городить всё, что душе угодно.

«Мир до конца непознаваем, — к такому неутешительному выводу пришла Мария Станиславовна с годами, — по крайней мере, на этом уровне бытия».

Впрочем, переменив благодаря другу пессимистический настрой на безмятежный, она теперь не считала научные искания пустым и бесплодным усилием. И, собираясь в очередной раз прочитать дурацкий доклад на дурацкой конференции, в глубине души всё же хотела верить, что в этом может быть хоть крохотный смысл. Пусть незначительная, но всё-таки польза. Ибо то, что намеревалась она рассказать, хотя и не будет, вероятно, принято и даже понято большинством слушателей, но, быть может, заставит кого-то задуматься о неполноценности современных знаний о мире, напомнит об истинном назначении любых научных теорий и концепций. О необходимости объяснять наблюдаемые явления, а не только описывать и предсказывать их.

И не важно, насколько загадочны эти явления или как невероятны предлагаемые объяснения. Критерий истинности — отнюдь не проверяемость, а полнота и глубина понимания бытия во всей его многогранности и взаимосвязанности.

Впрочем, она так и не приступила к работе над докладом, а откладывать дальше было нельзя. Очередной звонок с кафедры ворвался непрошеным гостем в беспечность задушевных бесед — конечно, она заверила, что вовсю готовится к выступлению, — зато принёс благую весть о том, что ввиду чрезвычайной важности предстоящего мероприятия ей разрешают временно не ходить в отделение. К тому же именно в нём, как на грех, произошло нечто весьма неприятное, да ещё дважды. Сначала, несколько дней назад, одного пациента забрали на скорой в реанимацию другой больницы — той, где пройдёт конференция, кстати — из-за нейролептического синдрома, развившегося из-за слишком высокой дозы назначенных препаратов. А ещё один сегодня сбежал. Теперь грядут всякие проверки и разбирательства. Ординатору лучше пока там не маячить.

Мария Станиславовна слушала вполуха, заботясь лишь о том, чтобы её ложь была убедительной, но тревожная новость, пусть и не сразу, достигла рассеянного сознания.

Она не спросила, кто сбежал и как, а теперь, повесив трубку, терзалась пугающими догадками.

А может… Нет, совершенно немыслимо! И всё-таки… Вдруг она в этом виновата?

Камень мучительного сомнения водрузился на беспокойное сердце.

И озарение полыхнуло молнией. Эйкундайо!

Она опрометью кинулась к шкафу.

— Что-то случилось? — встревожился Ингвар.

Мария Станиславовна молча копошилась в одежде, пока не нашла его. Белый халат, заброшенный ещё до лекционного цикла, потому что… карман разорван — и до сих пор не зашит!

Ключ!

— Его нет, Ингвар!

Сумка. Тоже пусто.

Закрыв лицо руками, она медленно осела на пол.

Ну конечно. Тогда, на обходе что-то тяжело звякнуло, а она, даже не посмотрев, трусливо спряталась за спинами санитаров. Постыдная, недопустимая, преступная оплошность!

Ингвар, как мог, силился её успокоить: мол, она ничего точно не знает, да и сама же говорила, что пациент, дёрнувший её тогда за халат, физически сбежать не может.

— И ключ, скорее всего, где-нибудь найдётся.

Но Марию Станиславовну разубедить теперь было невозможно, и все слова казались ей пустыми. Как он не понимает? Это она виновата, только она! И когда об этом узнают… О, ей хотелось провалиться под землю! Или быть унесённой фиолетовым вихрем.

* * *

В конце концов, её даже не было в отделении в день побега. Конечно, своей вины она не отрицает, но, может, виновата не только она…

А кого забрали? Неужели… проклятье, неужели это Белтейн?!

Болтунов, ему же постоянно повышали дозы, потому что новый препарат не брал его ни в какую. Ещё и это предостережение во сне: не верить Эйкундайо — а Эйкундао сбежал! Бред, бред, какой бред…

Теперь всё равно ничего не исправить, нельзя же терзаться этим целый день.

Надо как-то отвлечься.

Тяжело вздохнув, Мария Станиславовна открыла файл с написанным несколько лет назад текстом.

«…существующие в настоящее время в психиатрии и психологии модели функционирования человеческого сознания, психики в норме и при патологии не способны в полной мере объяснить наблюдаемые явления, как и причину их возникновения. Более того, даже традиционное определение сознания как высшей формы отражения окружающего мира и продукта деятельности головного мозга при ближайшем рассмотрении оказывается неполным и лишённым объяснительной составляющей в отношении процессов, благодаря которым головной мозг действительно может считаться носителем сознания».

— Да что за… Это же невозможно читать!

Надо отвлечься каким-то другим способом.

Чем там Ингвар занимается?

— О, читаешь про вспышки? Давай обедать.

— Опять горячие бутерброды? — подозрительно сощурился гость.

Мария Станиславовна задумалась.

— Ну, по случаю твоего приезда могу «Доширак» заварить.

— Во имя Радоша, Эмпирика, — он со вздохом закатил глаза. — Так мы вообще не доживём до конца света.

* * *

— И что тебе не нравится? — спросил Ингвар, когда вечером, вернувшись из магазина, они доедали пиццу на тесной кухне.

Что ж, пожалуй, это и вправду стоило того, чтобы выйти из дома!

— В твоём докладе?

Мария Станиславовна ответила не сразу. Ей было чрезвычайно трудно сформулировать, чем вызвано это странное чувство противоречия, яростного и решительного несогласия с воззрениями, преданной сторонницей которых она была всего несколько лет назад.

Мозг как будто противился восприятию той информации, которая казалась интуитивно верной, но не соответствовала главенствующей научной парадигме, грубо противоречила прописным истинам учебников.

Она отчётливо ощущала, как разум разрывается на части, борясь с самим собой. Какая-то его часть стремилась ухватиться за эту кажущуюся антинаучной информацию, которая некогда представлялась непреложной истиной. Однако другая часть разума чувствовала себя утомлённой и постоянно стремилась на что-то отвлечься, а ещё одна и вовсе препятствовала усвоению информации противоречащими ей насмешливыми комментариями.

Эта часть была готова навесить на себя ярлыки яростного редукционизма, материализма и любых прочих — измов, лишь бы опровергнуть то, что она не хотела принимать. Она не видела — или не позволяла себе увидеть — в этой информации никакого рационального зерна, напрочь отрицая саму возможность появления такового в бочке подобного антинаучного дёгтя.

— Не знаю, — наконец вздохнула она. — Может, возвращаясь к этим концепциям, я пугаюсь невероятной, болезненной даже одержимости, с которой их когда-то изучала. И… вот.

«…и невольно вспоминаю то, о чём хотела бы никогда больше не думать. Об Ир-Птаке».

* * *

— Уверена, что хочешь туда пойти?

— Не хочу, Ингвар. Должна.

— Сейчас вспышки особенно сильны, демоны могут напасть.

Усталый вздох.

— Лучше пасть от руки демонов, чем подвести кафедру.

Печальная усмешка.

— В этом вся Эмпирика.

— …к тому же если меня убьют, не придётся