Гость из бездны (сборник) - Георгий Мартынов

Мунций закладывал в аппарат кассеты, напоминавшие Волгину те, которые в его время служили для фотоаппаратов типа «ФЭД». Потом он садился рядом с Волгиным, и сеанс начинался.

Исчезал, становился невидимым аппарат и сама комната, где они находились. С полной иллюзией действительности появлялись действующие лица фильма, окружавшая их обстановка, леса, горы, просторы океана, реки и озера. Невозможно было отделаться от впечатления, что видишь настоящих людей и природу, а не их изображения, когда в двух шагах волновалась людская толпа или открывался широкий простор моря, слышался шум волн и лицо обвевал морской ветер. Только свойственная кинематографу мгновенная смена декораций напоминала, что это не настоящая жизнь.

Видя перед собой исторических деятелей прошлого, слыша их так близко от себя, Волгин невольно боялся, что они увидят его самого. Он ловил себя на том, что часто забывал о происходящем и вел себя так, словно присутствовал при беседах. Опомнившись, он украдкой смотрел на Мунция — не смеется ли тот над ним. Но лицо гостеприимного хозяина всегда было серьезно. Мунций внимательно следил за происходящим на «экране» и изредка вполголоса давал пояснения, если сюжет мог стать непонятным Волгину.

«Если бы у меня были дети, — думал он, — я смог бы увидеть своих потомков, живших через тысячу лет после меня и одновременно тысячу лет тому назад».

Кончалась картина, и мгновенно, как в сказке, появлялись опять стены комнаты и маленький чудесный киноаппарат.

Мунций менял кассету, и снова в нескольких шагах шла реальная и в то же время волшебная в своей непонятности жизнь живых призраков.

Когда нужно было продемонстрировать старую картину, Мунций нажимал на аппарате кнопку, и перед ними прямо в воздухе появлялся белый прямоугольник, плотный и неподвижный, как настоящий экран двадцатого века.

После сеанса, продолжавшегося обычно часа три, Волгин долго не мог отделаться от смутного волнения. Все это было так необычно, так непохоже на то, что он знал. Неожиданно ставшая современной ему новая техника производила ошеломляющее впечатление, тем более, что Волгин совершенно не понимал ее основ.

«Если бы к нам, в двадцатый век, — часто думал он, — попал человек второго века нашей эры, он, вероятно, испытал бы такое же чувство при виде телефонов, радио и кино, какое я испытываю сейчас».

— Это совершенно неверно, — сказал Мунций, когда Волгин поделился с ним своими мыслями. — Вы недооцениваете роль двадцатого века в развитии науки и техники. Вы сможете через определенное время понять все, что сейчас изумляет вас, а человек не только второго, но и пятнадцатого века ничего не понял бы в технике двадцатого. Все основы нашей современной науки были заложены в девятнадцатом и двадцатом веках. Мы, историки, называем их «веками начала», и не только потому, что тогда началась наша наука, а еще и потому, что именно тогда были заложены основы общественной жизни, которая является фундаментом науки. Ваша беда, Дмитрий, заключается в том, что вы не имеете технического образования и плохо знали современную вам технику. Поэтому вам так трудно сразу разобраться в нашей.

Эти слова доставили Волгину большое удовлетворение. Он не сомневался, что Мунций говорит искренне, говорит то, что думает. Были случаи, когда старый ученый открыто и прямо высказывал мысли, которые не могли быть приятны Волгину. Он уже знал, что откровенность является отличительной чертой его новых современников, что они всегда и во всех случаях говорят друг другу правду. Да и откуда могла взяться ложь в их жизни? Для нее не было оснований, не существовало побудительных причин.

За прошедшие месяцы Волгин часто думал о своем положении в чуждом ему мире, куда он скоро вступит полноправным членом нового общества. Не покажется ли он слишком отсталым, не произведет ли впечатление дикаря? Он понимал, что вопрос о средствах к существованию не встанет перед ним никогда. И не потому, что он на особом положении «гостя», а просто потому, что этого вопроса не существовало больше на Земле. Но Волгин не хотел ограничиться ролью наблюдателя, он хотел трудиться наравне со всеми.

Как добиться равного положения? Только трудом, другого пути не было.

С еще большим усердием он «вгрызался» в технические книги, не стесняясь обращаться за объяснениями к Мунцию. Но, историк и археолог, тот не всегда мог удовлетворить Волгина своими ответами, когда вопросы касались областей, мало ему знакомых. В таких случаях, которые становились все более частыми, Волгин испытывал своеобразное удовольствие — ученый тридцать девятого века не все знает, следовательно, разница между ними в умственном отношении не так уж безмерно велика!

«Нас разделяет не бездонная пропасть, — думал Волгин, — а только глубокий ров, через который можно перебросить мост. И я это сделаю».

Ему ничто не мешало осуществить свое намерение. Все, что могло ему понадобиться для «самообразования», было к его услугам. Любой ученый дал бы ему исчерпывающую консультацию, любой инженер с радостью пришел бы ему на помощь. Но Волгин ни к кому не хотел обращаться, кроме Мунция и изредка навещавшего его Люция. Понимая, что сам себе ставит препятствия и затрудняет задачу, Волгин не мог преодолеть ложного самолюбия. Он твердо решил, что появится в мире только тогда, когда «мост» будет перейден.

Физически Волгин чувствовал себя прекрасно, его ум работал ясно и четко. Никогда раньше его память не была столь цепкой. Из рук Ио и Люция его тело вышло более «молодым», чем в дни настоящей юности. Жизнь кипела в нем.

Он работал по двенадцать часов в сутки, вызывая этим неудовольствие Люция. Но на все упреки своего «отца» Волгин отвечал одной фразой: «Я хочу скорее войти в мир», — и Люций не мог найти убедительного возражения. «Отшельничество» Волгина удивляло его и Мунция, было им непонятно, но они даже не пытались переубедить Волгина. Такова была воля Дмитрия, и никому не пришло бы в голову оспаривать его право поступать как ему угодно.

А Волгина поражало, что за все четыре месяца никто не сделал даже попытки увидеть его. Ни один человек не появлялся в доме, хотя решительно ничто не мешало любому любопытному сделать это. Даже Люций перед каждым своим прилетом испрашивал разрешения Волгина.

Дом Мунция стоял совершенно открыто. Никакие заборы или ограды не отделяли прекрасный сад от остальной местности. Волгин знал, что этот сад принадлежит не одному только Мунцию, а и всем обитателям соседних домов. Все могли пользоваться им, он был, говоря по-старинному, коллективным садом. Безусловно, до появления Волгина в саду гуляли и отдыхали многие люди. Но теперь не было никого. Никто не нарушал одиночества Волгина, ни один арелет не пролетал низко над домом, ни у кого не явилось искушения удовлетворить свое любопытство (а оно, конечно, существовало) раньше времени.