Шах королеве. Пастушка королевского двора - Евгений Маурин

От этой мысли все закружилось в голове несчастной. В полубезумии она обвела взором комнату, словно отыскивая крепкий гвоздь, на котором могло бы успокоиться ее истерзанное существо. Но взор упал на Распятие, и это дало новый толчок мыслям девушки, просветило и успокоило их Христос! Как не подумала она о Нем в минуту отчаянья и скорби? Кто же, кроме Него, мог помочь ей в беде?

Ведь случившееся – наказание за грех прелюбодеяния! Ведь церковь запрещает не только дурные поступки, но и дурные мысли. Ведь сказал же Христос, что всякий, взглянувши на постороннего человека с желанием, уже любодействует с ним в сердце своем! А разве в ее сердце не было преступного желания ласк Людовика? Да, она прегрешила перед законом Христа и лишь у Христа может найти прибежище от последствий прегрешения! Часах в трех езды отсюда, около Доннмари, имеется монастырь кармелиток! Туда обратится она с мольбой и постригом искупит свою вину перед Богом!

Девушка, значительно успокоенная, вышла из комнаты. В коридоре она встретила старичка Жака, лакея, относившегося к ней с особенной симпатией. Теперь старичок с грустью и испугом посмотрел на девушку.

– Жак, – сказала Луиза, – мне нужно уехать отсюда сейчас же! Мне дорога каждая минута! Не можете ли вы найти мне лошадей? Мне нужно в Доннмари! Я хорошо заплачу!

– У меня как раз гостит брат из Доннмари, он собрался ехать домой, лошади покормлены и запряжены. Если хотите, он отвезет вас. Только вот экипаж не очень-то удобный…

– Ах, это мне все равно! – воскликнула девушка. – Спасибо, милый Жак! Пожалуйста распорядитесь, чтобы лошадей подали, а я тем временем переоденусь и напишу письмо, которое попрошу вас отдать герцогине!

Через четверть часа Луиза уже сидела в деревенской колымаге, которая быстро уносила ее по направленно к последней пристани!

Около девяти часов Луиза подъехала к ограде монастыря. Сначала мать-привратница, ссылаясь на поздний час и усталость настоятельницы, не хотела впускать гостью, но Луиза ответила на это таким взрывом отчаяния, что старушка сжалилась и на свою ответственность доложила аббатисе о приезжей.

Настоятельница приняла девушку в строгом, холодном приемном зале.

– Что вам угодно, сударыня? – строго спросила она.

Вместо ответа Луиза упала на колени: рыдания не давали ей выговорить ни слова. Строгое лицо настоятельницы смягчилось. Она ласково подняла девушку с пола и постаралась успокоить ее. Тогда Луиза изложила свою просьбу: она хотела постричься, сейчас же, немедленно!

– Но это невозможно, это противоречит каноническим правилам, дитя мое! Сначала нужен срок для испытания, который будет зависеть от вашего поведения и который я могу сократить, сразу же принять вас так…

– Но даже через три дня может быть поздно! Тогда мне придется наложить на себя руки! – крикнула Луиза, и в ее голосе чувствовалось столько муки, столько отчаянья, что настоятельница окончательно расчувствовалась.

– Вот что, дитя мое, – сказала она, подумав немного, – в иных случаях я могу своей властью упростить формальности. Но для этого я должна знать, что побуждает вас пойти на такой шаг! Мне нужно ваше чистосердечное признанье! Пойдемте в садик, там вы все расскажете мне!

Они прошли в садик, разбитый на холме, с которого открывался вид на пустынную дорогу. Вокруг все дышало таким миром, таким покоем, что Луиза немного успокоилась и рассказала аббатисе свою историю.

Короля она не назвала. Она просто сказала, что полюбила женатого человека, который к несчастью также полюбил ее. Этот человек очень знатен и могуществен; он способен начать искать ее и вырвать из монастыря, раз ее не будут связывать обеты. А тогда ей придется наложить на себя руки, потому что она не может жить в грехе и позоре, не может хотя бы ради матери, для которой это будет смертельным ударом.

Аббатиса выслушала девушку и затем ответила взволнованным, слегка дрожащим голосом:

– Да, вы правы, дитя мое! В вашем положении иного исхода нет! Останьтесь эту ночь в монастыре, сосредоточьте свои мысли в молитве, обратите их к Богу, и если завтра утром вы подтвердите мне твердость и неизменность своего решения, то завтра же после литургии над вами будет произведен чин пострижения! Но во всяком случае…

Тут настоятельница замолчала, так как ее внимание привлекла черная точка, быстро мчавшаяся по дороге, поднимая облако пыли.

Луиза тоже заметила эту точку. Ее сердце забилось испуганным предчувствием.

Точка всю росла, уже можно было разглядеть открытый экипаж, запряженный четверкой огневых коней. На кучере, ликерах и лакеях виднелись цвета короля. Экипаж подъехал к воротам. Вскоре послышался испуганный вскрик привратницы:

– Его величество король!

XI

Отличаясь превосходной памятью, король Людовик отнюдь не забыл, как то думала Генриетта, о назначенной на пять часов совместной прогулке верхом. Даже наоборот, когда на замковых часах колокол звонко отбил четыре удара, Людовик оторвался от чтения доклада главного интенданта и, со скучающим видом откидываясь на спинку кресла, недовольно произнес:

– Уже четыре… В пять надо ехать кататься с Генриеттой! Какая тоска!

Он оглянул комнату, и от одной мысли, что придется опять выносить близость и ласки этой женщины, ему показалось, что солнце не так уже радостно светит с безоблачного неба, не так уже сладко пахнут цветы ближних куртин.

Людовик невольно задумался над тем, как быстро совершалась в нем эта перемена. О да, скрывать нечего, охлаждение к Генриетте началось в его сердце много раньше… еще с осени, пожалуй! Уж очень требовательна была герцогиня в любви! Людовик не закрывал глаз и не скрывал от себя, что на особенную верность возлюбленной он положиться не мог. В том, что в часы скуки жена брата развлекалась обществом других мужчин, что иных она дарила реальными знаками внимания, Людовик нисколько не сомневался. Но, допуская по отношению к себе самое широкое толкование свободы, Генриетта отрицала за своим возлюбленным малейшее право на таковую. Кроме того, она сгорала жаждой власти, неизменно требовала своего участия в политических делах, возводя интригу в перл дипломатического искусства. Все это делало ее чрезвычайно неудобной, а ее любовь – порой просто тягостной. Но все-таки… да, Людовик не мог внутренне не признать, что вплоть до вчерашнего вечера близость Генриетты волновала его, давала минуты острого блаженства.

Почему же то, что еще вчера манило и волновало его, сегодня стало казаться невыносимым, тягостным, назойливым? Неужели лишь потому, что вчера вечером он услыхал наивное признанье, произнесенное сочным, звучным девичьим голоском, а сегодня, заглянув в томные глазки стыдливой обладательницы этого голоса, он прочитал в их взоре самоотреченное обожанье? Может быть, и потому… Но не все ли равно, почему? Важно то, что надо ехать кататься, тогда как этого безумно не хочется. А надо, надо, надо…