Зарубежный детектив - Димитр Пеев

То, что не удалось сделать Кочишне, удалось нам. Мы разыскали ее родных и теперь знаем, кто именно стал бы ее законным наследником. Младшая сестра отца Кочишне уже пожилая женщина, но еще жива. Проживает она в Обуде, и имя ее Ференцне Кольбех.

На застывших в тупом, безучастном внимании лицах отразилось смятение. В комнате воцарилась мертвая тишина.

— Отца Кочишне звали Дьердь Томпа, а Ференцне Кольбех — его родная сестра, в девичестве она носила имя Каталины Томпа.

— Но это же моя мать! — Вопль отчаяния и боли вырвался наконец из груди Илоны Пайж, супруги Драгоша.

— Совершенно верно, — подтвердил я. — Всех вас, здесь собравшихся, она и разыскивала. За этим Кочишне вернулась на родину из Соединенных Штатов. Ее последней надеждой и радостью было бы жить среди вас, родных ей людей. Она не смогла найти вас. Зато вы нашли ее. Нашли и убили.

Жена Драгоша побледнела как стена. Казалось, она сейчас рухнет и лишится чувств.

— Госпожа Драгошне, — сказал я, — вы свободны. Мы больше вас не задерживаем. Идите и возвращайтесь к своей больной матери, ваш долг о ней позаботиться. Но только не говорите ей о том, что два члена вашего семейства убили ее любимую племянницу Юлишку, которую она наверняка хотела бы увидеть еще раз. Если старушка узнает об этом, боюсь, эта весть., сведет ее в могилу.

Илона Пайж встала и машинально пошла к двери. Ее душили глухие рыдания. Остальные молча смотрели ей вслед.

БАРБАРА НАВРОЦКАЯ

ОСТАНОВИ ЧАСЫ В ОДИННАДЦАТЬ

Сокращенный перевод с польского Вл. Бурича

Barbara Nawrocka. Zatrzymaj zegar o jedenastej. Warszawa, «Iskry», 1973.

ГЛАВА I

Он вышел из трамвая и остановился. Вагон, грохоча, прополз мимо, точки освещенных окон удалялись все дальше и дальше. Они мерцали, как иллюминаторы корабля, погружающегося в морскую мглу.

Мужчина поднял воротник пальто. Было начало ноября, и мгла кружила вокруг уличных фонарей, создавая дрожащий лучистый ореол, ослабляющий резкость света.

«Ничего нельзя узнать. Ага, заасфальтировали. Раньше все Брудно было вымощено булыжником».

Прямая, гладкая, уходящая вдаль лента асфальта делала старый брудновский тракт шире. Мужчина не двигался с места, вслушиваясь в тишину пригорода. Он снова осмотрелся по сторонам, удивляясь этой улице, этому району Варшавы, а больше всего тому, что он снова здесь. На секунду ему показалось, что в нем живет совершенно незнакомый субъект, вызвавший в нем полное отвращение, даже раздражение. Он впервые остро ощутил бег времени. Его невозвратимость. Это ощущение заглушал обычно так сильно натянутый в нем инстинкт, нерв жизни. Мир лишался красок, его формы теряли отчетливость, куда-то далеко уходили забытые картины, запахи, яркость света и глубокие тени, затихали звуки, биение сердца, желание и свершения. «Только равнодушие неизменно», — подумал он.

«Равнодушие? Черта с два! Я шел по следу, как гончая, 28 лет. Кто бы этому поверил? Любил ковыряться в машине. Но так и не окончил автодорожный институт. Занимал разные должности в учреждениях, каждые два года в другом месте».

На другой стороне улицы появился мужчина в форме железнодорожника. Шаги ритмичным эхом отдавались в пустоте. Он проводил прохожего взглядом. У того была походка человека, уставшего после длинной смены, занятого мыслями об ужине и постели.

Посмотрел на часы. Было 22.30. Незнакомец ничем ему не угрожал. Надо было действовать. То, что однажды началось, должно закончиться.

Он свернул в переулок, шел уверенно, хотя детали — то, что можно назвать косметикой города, района, — и здесь изменились. Он сворачивал еще несколько раз, пока не очутился в каком-то тупике. Приземистые деревянные домишки, разделенные большими зданиями и кирпичным домиком поменьше, все еще стояли. Неуничтожаемость прошлого, прошедшее, живущее в настоящем. Как будто бы он ухватил оборванную нить времени, связывая ее, придавая смысл тому, что делает. Некоторое время он не мог прочитать номер на деревянном доме, уличные фонари здесь тоже были старые, как все, что он носил в себе все эти 28 лет и что донес до этого порога — 1 ноября 1971 года.

Он уже согнул палец, чтобы постучать, но рука остановилась на полпути. Внутри дома все задвигалось и запело. Зазвонили колокольчики, заиграли музыкальные шкатулки, молоточки ударили в куранты. По окутанной туманом улочке понеслись звуки полонеза, мазурки, куявяка, вальса, кадрили, менуэта.

Мужчина запрокинул голову, видимо прислушиваясь. Туман сгущался, опускался вниз, почти до крыши деревянного дома. Эта ночь становилась такой же нереальной, как и та.

Он продолжал стоять и слушать. Разнообразие быстрых и медленных мелодий затихало, играла только одна музыкальная шкатулка — куранты из «Страшного двора» Монюшко.

«Ты не изменил пристрастий, Часовщик. Ты сумел использовать их, сделать своей профессией», — подумал он и постучал.

Дверь, которая открылась сразу же, без всяких колебаний и опасений, вела в единственную, но зато большую комнату, занимавшую всю площадь дома. За ней имелась кухня. Когда-то, лет сто тому назад, через эту кухню был ход во двор, где находилась уборная, курятник и, наверно, хлев. Может быть, кто-нибудь посадил там дерево и обязательно сеял петрушку и морковь, сушил целебные травы. Но те времена мало интересовали пришельца. Он только понял, что так должно было быть. Такой вид имел этот домик и район, пока большие дома не подмяли дворики.

— Что вы хотите? — спросил пожилой человек, даже не взглянув на вошедшего, продолжая рассматривать в лупу механизм карманных часов. Больших, солидных, которые носили на серебряных цепочках лет пятьдесят тому назад. На столе лежали разные тряпочки, куски замши, миниатюрные инструменты и крышечка от металлической коробочки, наполненная оливковым маслом.

Пришелец не отвечал. Он смотрел на стены комнаты, которые от пола до потолка были увешаны часами. В разные эпохи и в различных стилях выполненные, разные по материалу, форме и назначению, из почти пустой комнаты они делали музей.

«Чертовски много денег ухлопал ты на эти часы, — подумал пришелец. — Значит, вот чем ты занимался остаток жизни? Ну и работенка же у меня будет. Их много. Очень много. Некоторые висят под потолком».

Он огляделся, ища лестницу. Ничего похожего на нее не было, и пришелец задумался, каким же образом старик заводит свои часы. Ведь каждый час какие-нибудь надо заводить.

Часовщик поднял голову. Улыбнулся. Молчание совсем не удивляло его. Он уже привык к тому, что клиенты теряли дар речи.

За ремонт старик брал мало. Всю свою жизнь он скорее играл и любовался миниатюрными внутренностями часов, этим искусственным сердцем бегущего времени, чем зарабатывал на них. Когда у него было много работы, когда ему в руки попадал шедевр — тогда он брал дорого. Ремонт же современных наручных часов, детищ машин и фабрик, всерьез не принимал: это был его хлеб. Он любил чинить старинные часы ручной работы. Именно такая луковица и была сейчас у него в руках. Уродливая с точки зрения современных — прости господи — эстетических требований, но с благородным сердцем.

— В часах ценится механизм, — пробормотал он, адресуясь скорее к себе, чем к клиенту, — только механизм. Вы рассматриваете часы?

Ответа не было, и тогда он быстро взглянул на пришельца, откладывая работу.

— Покажите, что там у вас?

Пришелец как-то смотрел странно. Старика не удивило время, в которое тот обратился к нему за услугой, он вообще не интересовался людьми. Для него они были носителями часов — его мог заинтересовать только тот, у кого были интересные часы. Поскольку ответа и на этот раз не последовало, старик спросил:

— Вы, верно, не из Брудно?

— Нет.

— Уже поздно, ну хорошо, давайте. Я понимаю, что у людей теперь нет свободной минуты. Зачем нам вообще нужны часы? Никакого покоя. У кого сейчас есть возможность, сидя в кресле, послушать бой часов? Разве я не прав? А?

— Вы меня узнаете?

Старик наконец внимательно посмотрел в лицо клиента. И опять улыбнулся.

— Простите, нет. Хотя зрение у меня хорошее.

— Этого не может быть, — медленно сказал пришелец. Он почувствовал, как по коже прошел мороз. Не холод, а именно мороз. — Этого не может быть.

— Почему? — удивился старик. — Разве человек в состоянии запомнить всех людей, которых он встречал в жизни? Разве часовщик в состоянии запомнить лица всех своих клиентов? За полвека. Что вы!

— Всех? — повторил пришелец. — Всех... нет. Но одного — да!

Старик отодвинулся от стола, стал подниматься, и его сгорбленная спина как-то выпрямилась, лицо разгладилось. На его старческий облик наложился тот, молодой, энергичный, вызывающий доверие. Пришелец никогда его не забывал. Даже во сне. Вновь вернулась уверенность, четкость решений. Он опять владел собой. Он знал, зачем пришел сюда, опять был уверен, что никогда, ни на секунду не подвела его буссоль памяти и время не оборвало старой нити. Ничто не в силах было стереть прошлое.