Океан Бурь. Книга вторая - Лев Правдин

— Это Колька Птенчиков пищит там? — повторил Володя и направился к месту бунта. Глаза его угрожающе сузились.

Разгадав нехорошие Володины намерения, Колька вскочил на парту, приготовившись к бегству. Моментально понял, что Володя, несмотря на все перемены, остался таким же «дубовым сучком, от которого и топор отскакивает». Эту любимую вечкановскую поговорку знали не только в одном третьем «б».

Конечно, знала про это и Мария Николаевна, и, может быть, даже лучше всех, она поднялась и хотела уже вмешаться, но Володя и сам понял, что сейчас не время для расправы, а Птенчиков еще успеет получить, чего просит.

— Ладно, — сказал он, — живи до переменки. — И вернулся на место.

К тому времени, когда Володя выбежал на школьный двор, Колька Птенчиков уже сидел на заборе, готовый удрать при первых же признаках опасности. Явных признаков пока не замечалось, но Колька, несмотря на это, с забора не слезал.

— Дурак, — проговорил Володя. — Очень мне охота с тобой связываться.

— Ага, — ответил Колька. — Как же… — Он облизал вдруг пересохшие губы и подумал, что слезать когда-нибудь все равно придется, — не сидеть же тут до вечера. С высоты ему было видно, как Володя и с ним почти все мальчишки из третьего «б» и даже некоторые девчонки столпились в углу двора, там, где посажена сирень, и что-то активно обсуждают.

Все Кольке видно и ничего не слышно. Одно ясно: про него и думать забыли. Тогда он сполз с забора и прокрался поближе, скрываясь за кустами. Он прислушался и сразу все понял. Да и как не понять, когда по всему поселку только и разговоров, что о новой застройке бывшей Оторвановки, а теперь улицы имени Первой пятилетки. Старые дома сломать, а на этом место поставить новые, пятиэтажные. Но почти все жители — рабочие судостроительного завода — привыкли к своим домам, которые они все сами построили, к своим садам, к своей улице, которую они сделали такой чистой, зеленой и светлой.

Венка Сороченко сказал:

— Если только Вовкин дом тронут, то на все другие и не посмотрят. Как запустят бульдозер, и прощай наша улица!..

— Уже приходили к нам какие-то, — сообщила Тая. — Планы показывали, да их наша Еления так наладила, что они на улицу выскочили и грозились милицию привести…

Тут Колька не выдержал и подал голос:

— Депутату надо написать.

— Какому депутату? — спросил Володя.

— У нас все пишут, — продолжал Колька, совсем уж осмелев. — И мой отец написал, что из своего дома не уйдет. И остальные тоже… — Он вдруг замолчал и отодвинулся поближе к кустам — ему показалось, будто Володя посмотрел на него так же нехорошо, как тогда, в классе.

— А я думал, ты все еще на заборе сидишь, — проговорил Володя и отвернулся. Досадно было, что самый отсталый ученик, да к тому же еще и хулиган, высказал такую дельную мысль. И всех удивило это Колькино выступление. В самом деле, многие жители улицы Первой пятилетки обратились за помощью к своему депутату, а вспомнил об этом один только Колька.

Наступила тишина, и тут Павлик Вершинин — самый справедливый мальчик — проговорил своим тонким девчоночьим голосом:

— Верно, все пишут депутату.

— Конечно, — подтвердил Колька издали.

Теперь все ждали, что скажет Володя. Согласится ли он с Колькой или придумает что-нибудь еще? И он согласился:

— Конечно, верно. Только я должен посоветоваться с отцом. — И добавил, припомнив то, что сказал ему Снежков — У нас с ним все на дружбе и на строгости.

Но посоветоваться Володя не успел. Когда он пришел из школы, то увидел, что Снежков собирается в дорогу.

ПОПЕРЕК ГОРЛА

Скоро Снежков уехал в Северный город за своими вещами. Кроме того, надо сдать квартиру, сняться со всех учетов, распрощаться с друзьями — одним словом, «оторваться», как он сказал перед отъездом.

Проводив его, мама и Володя возвращались с вокзала и по пути домой разговаривали.

— Как ты теперь живешь? — спросила мама.

— Хорошо живу, — ответил Володя и вздохнул.

Другого ответа мама и не ожидала. Но не ожидала и вздоха. Она так внимательно посмотрела на сына, что он поспешил все объяснить:

— Наверное, я еще не совсем привык…

— К новой жизни?

— Вообще, ко всему.

— Ну, тогда все в порядке! — Она на ходу обняла крепкие плечи сына. — Я, мой дорогой, тоже еще не совсем привыкла.

Красное солнце опускалось за далекие синие леса, обещая на завтра хороший день.

— Солнце красно с вечера — моряку бояться нечего, солнце красно поутру — моряку не по нутру, — проговорил Володя.

— Это тебя ОН научил?

— Да, ОН все знает, что ни спроси.

Дальше они молча шли по улицам вечернего города; и обоим казалось, будто Снежков тоже идет вместе с ними. Только теперь, когда он ненадолго уехал, стало понятно, как скучно и неинтересно жить без него. Так они дошли до своего дома. По зеленому двору стремительно расхаживала Еления, серый дым от ее папиросы развевался, как за паровозом. На ходу она говорила грозные слова:

— Какое у тебя право разрушать старое? Что ты создал такое значительное? Ничего ты не создал еще. Настоящий художник ничего, что хорошее и доброе, не разрушает. Он создает. А такие, как ты да твоя пигалица-жена, только и смотрите, как бы чего поломать. А на самом-то деле вы такие — только сами себе разрушаете…

Это она говорила своему сыну — художнику Ваонычу, который сидел тут же на крыльце, курил и неохотно возражал:

— Все, что мешает новому, должно быть разрушено.

— Всю жизнь тебе что-нибудь да мешало, все поперек горла стояло. И свою жизнь не устроил, и художника в себе погубил.

Заметив Володю с мамой, она ткнула мундштуком в сторону, где сидел Ваоныч:

— Вот, видели разрушителя? Чингис-хана. Пришел предупредить, что есть решение снести всю нашу улицу, а заодно и этот наш дом.

Ваоныч кивнул головой, приветствуя хозяев обреченного дома, криво приподнял одно плечо, криво усмехнулся. Чингис-хан? Ну что же. Мать и не так еще называла его, особенно когда он женился на своей «пигалице» и начал рисовать такие картины, в которых, как опять-таки говорила мать, «нет ни красоты, ни радости».

Разглядывая Ваоныча, Володя подумал, что за последнее время тот пожелтел лицом, густые волосы его поредели и еще больше распушились. Большеголовый, сухонький, он по-прежнему походил на гвоздик, но только уже бывший в употреблении, слегка погнутый и тронутый ржавчиной.

— Я только и сказал, что есть проект застройки вашего района…

— Да знаем мы это, — отмахнулась мама. — Старый проект.

— Недоумки ваши проектировали, такие же, как и ты, — сказала Елена Карповна, — не выйдет у вас ничего.

— Вы надеетесь на Снежкова? — спросил Ваоныч.

— Да, и на него, — ответила мама.

А Еления добавила:

— Кроме того, существует Общество охраны памятников.

— Ты хочешь сказать, памятников старины. Но, насколько нам всем известно, этот дом построен не очень давно. В наше время.

— По твоему, в наше время не создается ничего достойного сохранения на долгие времена? Противно тебя слушать, — бушевала Еления.

— Нет, я этого не думаю, — оправдывался Ваоныч. — И ты прекрасно знаешь, что я выступил в защиту этого дома, но у меня ничего не вышло. Может быть, Снежков…

— Вот именно! Снежков — это имя, а ты пока что — фамилия!

— Может быть… — обиделся Ваоныч. — Все может быть. Да…

И Еления тоже повторила:

— Да. И нечего обижаться. Ты хорошо начал, но так ничего и не создал. Все возглавлял да заседал. Так что фамилия твоя всем известна. И в телефонной книге записана. А имени нету. Уж не обессудь.

Этот разговор насторожил Володю: Снежков, оказывается, совсем не фамилия, а имя, и это, кажется, очень хорошо. А то, что у Ваоныча не оказалось имени, это не совсем понятно. Надо будет спросить у мамы, как это получилось.

Елена Карповна поднялась на крыльцо:

— Говорить-то мне с тобой неохота. — Ушла, не попрощавшись и даже не взглянула на сына.

И Ваоныч тоже не оглянулся и ничего не сказал матери, сидел и смотрел, как алое солнце погружается за далекие леса, выкидывая в посветлевшее небо остатки своих золотых стрел. Присаживаясь напротив Ваоныча, мама проговорила:

— Наш дом никому не дадим тронуть.

И Володя сейчас же поддержал ее:

— Да. Лучше и не думайте.

— А ты бы не вмешивался, когда старшие разговаривают, — сказала мама не очень строго и сама тут же подумала, что говорить этого совсем не надо. Давно уже Володя во все вмешивается и не безуспешно. Самым своим рождением он изменил всю ее жизнь. Как бы она жила без него? Чем бы жила? Какими заботами и для чего? Она всегда говорила ему: «Нас на свете двое, и мы должны так жить, чтобы никто нас ни в чем плохом упрекнуть не посмел». И она всегда думала: «А что я скажу сыну, если я что-то сделаю не так?» Вот и теперь он снова вмешался в ее жизнь, и как замечательно вмешался, отыскав Снежкова.