Железный бульвар - Самуил Лурье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ковалев — последний вывод из Табели о рангах, ее последний выползень. Самого Готфрида-Вильгельма Лейбница, самого Петра Великого и всех императоров обвел вокруг пальца, и вот — утробно счастлив, ликует… как же не обдать его внезапным, необъяснимым ужасом? Просто шутки ради, а там отпустим, пусть его якобы существует, пусть воображает, будто сбежавший нос — прошедший сон и что есть нелепости почище реальности.
Гоголь охотился на счастливцев — чтобы не забывали, для чего человек живет. Счастливые неподвижны, время в них и вокруг них остановилось, — они мертвы. (Взгляните на А. И. Товстогуба, старосветского помещика: мертвец, но и младенец — прожорливый, плодущий — плодит крестьян; тут бесславный постскриптум к «Тарасу Бульбе» — к «Миргороду» — к истории мировой; но «Коляска» — еще жестче: повесть Белкина без романтических теней.) Майор Ковалев не мертвец — его просто нет, его не разбудишь. А на блаженствующего в ничтожестве кроткого беднягу Башмачкина дунуть непогодой, судьбой — донага разорить эту уверенность, что все в порядке. А к другим подослать провокатора либо ревизора…
Слово дворянин выговаривается у Гоголя всегда с особенным выражением (словно трагическую роль играет шут гороховый):
«Как? дворянина? — закричал с чувством достоинства и негодования Иван Иванович. — Осмельтесь только! подступите…» А какой он дворянин? «Доказательством же моего дворянского происхождения есть то, что в метрической книге, находящейся в церкви Трех Святителей, записан как день моего рождения, так равномерно и полученное мною крещение…» Не дворянин он и не помещик, наш неукротимый Довгочхун, и соль истории вроде бы в том, как смешна жантильомская щекотливость в зажиточном однодворце, — но это для читателей-современников, — или как пуста, из каких низких слов и телодвижений состоит жизнь? — это для других читателей, воображаемых, поумней, — а в толще текста сквозят ни с того ни с сего силуэты несчастных демонов: обращенные в животных, но обреченные на человеческую участь, они тщетно молятся о чем-то в темной церкви — совсем как Нос. Бедные чудовища — скучно им на этом свете! А злополучный гусак — не оскорбление, скорей предательство: кто смеет оглашать наши тамошние клички!
Гоголь был, как сказано, внук полкового писаря (будто бы из польской шляхты, да грамоты королевские пропали), зато сын коллежского асессора. Аттестат Нежинской гимназии давал ему вдобавок право на чин четырнадцатого класса. В Петербурге он поступил в канцелярию старшим писцом (не сразу: до того в другой канцелярии провел месяца два за штатом) — и был утвержден в чине (1830). Очень скоро получил повышение — помощник столоначальника, — но, конечно, остался в четырнадцатом классе. Тут кто-то — вероятно, Дельвиг — свел его с Жуковским, Жуковский — с Плетневым, а Плетнев, служивший в Патриотическом институте, пристроил там Гоголя учителем истории в младших классах. И вот что случилось.
Гоголь уволился из департамента 9 марта 1831 года, определился в институт 10 марта. Учитель истории четырнадцатого класса из дворян… А 1 апреля того же года появился императорский указ, коим на Патриотический институт распространялись преимущества, присвоенные учреждениям, состоящим под покровительством вдовствующей императрицы. Там было сказано:
«Инспекторам и учителям сих заведений, если высших чинов не имеют, присвоить следующие чины и выгоды:
1. Инспекторы классов состоят в 8-м классе Государственной службы; Старшие учители, то есть Учители Наук и Словесности — в 9-м…Прослужив четыре года, каждый утверждается в принадлежащем его званию классе…»
Из коллежских регистраторов Гоголь вдруг прыгнул (причем, с позволения сказать, задним числом) в титулярные советники! Правда, с условием прослужить в нынешней должности четыре года — не то прощай, девятый класс.
Так что когда Гоголь, добиваясь профессуры в Киевском университете, писал в июне 1834 года Максимовичу: «Если бы какие особенные препятствия мне преграждали путь — но их нет! Я имею чин коллежского асессора…» — и так далее, — он прилгнул.
И в чине титулярного-то советника не был утвержден.
Путешествовал с подорожной, где значился коллежским регистратором, — и подчищал в ней (рассказывают и Анненков, и Аксаков) чин и фамилию: коллежский асессор Гогель — или Гегель — или Моголь.
Через год эта игра потеряла смысл, какой бы то ни было: Пушкин выхлопотал ему место на кафедре истории в университете Петербургском.
Без году неделя титулярный советник стал без пяти минут — без нескольких лет — профессором: «состоящим по установлению в восьмом классе». Но преподавал только два семестра…
В полицейском рапорте о смерти Гоголя он поименован отставным коллежским асессором, — со слов друзей: соответствующие документы не отыскались — вероятно, сгорели. Но вообще-то, ежели рассуждать по строгости законов, у сына майорши Гоголь вряд ли имелся патент на восьмиклассный чин. Он был всего лишь титулярный советник, хотя дворянин природный, — как Пушкин, как Поприщин.
«Он, увидевши, что нет меня, начал звать. Сначала закричал: „Поприщин!“ — я ни слова. Потом: „Аксентий Иванов! титулярный советник! дворянин!“ Я все молчу…»
Кстати: «Записки сумасшедшего» в тетради Гоголя начаты на странице, увенчанной заглавием: «Несколько слов о Пушкине», — и Гоголь не зачеркнул его, не переменил.
Удивительно, что ни говорите.
1995
МЯГКАЯ ИГРУШКА
Смысл выражения «великий писатель» определить не так-то легко. Это скорее титул, чем термин. Многие охотно принимают его при жизни — посмертно же благодарная родина оставляет его лишь такому писателю, про которого полагает, что он умер не весь. Что одной смерти — простой физической — ему мало. Что надо обязательно проведывать время от времени его могилу. Через каждые двадцать пять, в крайнем случае — через пятьдесят лет. И, как поступали в Средние века с погребенными вампирами и колдунами, каждый раз учинять ему, на всякий случай, смерть дополнительную. Так сказать, контрольную. Этот ритуал именуется «юбилеем великого писателя». В России общественность регулярно подвергает ему покойников двенадцать или около того.
Первый юбилей — вторая смерть, второй юбилей — третья смерть, и так далее. Опыт других стран подбадривает: после юбилея, скажем, девятого обычный великий писатель потеряет почти всю свою силу.
То есть надолго, если не навсегда, перестанет быть странным.
Как бы само собой отпадет подозрение, будто ум его был устроен не совсем как у всех.
Потомство, восхищенное тем, что наконец видит великого писателя насквозь — как облупленного, — полюбит его, как родного. Будет, не читая, чтить.
Любоваться на витрине в секции мягкой игрушки:
«…Тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне…» (Набоков. «Приглашение на казнь»).
Короче, достал меня очередной вихрь умиленного вздора. Попробую, назло юбилею, полистать Гоголя. Наугад. И вероятно, напоследок. Дать отчет самому себе — про что, например, «Шинель».
Как то есть про что? Про Маленького Человека, кто же не знает. Маленького такого маленького. Зарплата — 400 в год, надо понимать — серебром; на ассигнации — 100 р. в месяц. Почти как при т. н. советской власти. Только-только на комнату с пансионом, на ежедневный обед из говядины с мухами.
Почему, черт возьми, он ест мух?
А подслеповат, это во-первых. Во-вторых, отнюдь не брезглив. И в-третьих, недаром же на шляпу ему, когда он идет по улице, выливается содержимое ночных горшков и помойных ведер (скажем приличней: «выбрасывали всякую дрянь»). Рассеян. В смысле — сосредоточен. Оттого что постоянно, беспрерывно счастлив. Поглощен любовью к своему труду. Для которого, без сомнения, и рожден: поскольку ни к какому другому не имеет способностей, тогда как этот — предназначенный — составляет его неутолимую потребность. Зная, что жизнь дается один раз, он стремится прожить ее так, чтобы успеть скопировать как можно больше документов.
То есть ежели пройти по букве политэкономии социализма как науки, он воплощает ее идеал.
Кафедра истории философии тоже бурно аплодирует: за то, что «умел быть довольным собственным жребием».
А вместе с тем — отечеству, отечеству-то от него сколько пользы! При таком вдохновенном отношении к госслужбе. Как если бы прочитал в самиздате «Выбранные места из переписки с друзьями». Как если бы не забывал ни на минуту: должность в департаменте для него придумал и в штат зачислил — Бог.
Гармоничная, короче говоря, личность. Выдающаяся. Положительный герой. Не взяточник.
