Беатриса - Оноре Бальзак

— Как? Не ходить больше в Туш? — воскликнул Каллист.

— Нет, нет, мой милый, ходи куда хочешь, только не надо сердиться, — ответила Фанни, ласково целуя глаза сына, вдруг загоревшиеся страшным пламенем.

И вот при таких обстоятельствах Каллист чуть было не загубил искусной игры Фелисите своей слишком пылкой, истинно бретонской любовью, совладать с которой он был уже не в состоянии. Он поклялся себе, вопреки обещанию, данному Камиллу, увидеться с Беатрисой и поговорить с ней. Он мечтал прочесть свой приговор в ее глазах, погрузить в них свой взгляд, изучить до последней складочки ее платье, вдыхать исходящее от нее благоухание, слушать сладчайшую музыку ее голоса, следить за ее изящными движениями, обнять взором эту гибкую талию, наконец, просто глядеть и глядеть на нее, подобно полководцу, обозревающему поле, где разыграется наконец решительная битва; он желал этого как нетерпеливый влюбленный; он был весь во власти желания, которое притупляло его слух, темнило его разум, он чувствовал себя больным, но не сознавал более разделяющего их расстояния, не видел препятствий, перестал ощущать даже свое собственное тело. Наконец он задумал явиться в Туш ранее назначенного часа, надеясь застать Беатрису одну. Он знал, что маркиза перед завтраком обычно гуляет в саду. В это утро мадемуазель де Туш и маркиза отправились посмотреть соляные болота и похожий на маленькое озеро заливчик, окруженный дюнами, — сюда во время прибоя докатывается морская волна; дамы вернулись домой и медленно прохаживались по узким аллеям, идущим вокруг лужайки.

— Если наша местность вас действительно интересует, — сказала Фелисите, — вам следует прогуляться по Круазику с Каллистом. Там чудесные утесы, целые каскады гранита, маленькие бухточки, вокруг которых море вырыло естественные пещеры, — словом, много любопытного, удивительного, что умеет создать только природа, а главное, морской простор и волны, пенящиеся вокруг каменных глыб. Вы увидите, как местные жительницы заготовляют топливо, то есть бросают на изгороди лепешки коровьего навоза для сушки, а когда они высохнут, их складывают в кучи, как у нас в Париже складывают комки торфа, — зимой этим «торфом» здесь топят печи.

— Как, вы рискнете отпустить со мной Каллиста? — смеясь, спросила маркиза, и уже по тону ее было видно, что вчерашняя уловка удалась; рассердясь на Беатрису, мадемуазель де Туш заставила ее обратить внимание на Каллиста.

— О, дорогая моя, когда вы узнаете ангельскую душу этого ребенка, вы поймете меня. Главное в нем не красота; надо проникнуть в это чистое сердце, в эту восхитительную наивность, которую удивляет каждый новый шаг, сделанный в царстве любви! Какая вера! Какое простодушие! Какое обаяние! Древние были правы, возводя в культ божественную красоту. Не помню, кто именно из путешественников пишет, что дикие лошади, живущие на свободе, избирают своим вожаком самого прекрасного коня. Красота, мой дружок, одухотворяет все существующее, она печать, которой природа помечает свои наиболее совершенные творения: она — величайший из символов, подобно тому как она и величайшая случайность. Можно ли представить себе безобразного ангела? Разве не сочетает в себе ангел силу и прелесть? Что заставляет нас часами простаивать в Италии перед иными картинами, на коих гений после мучительных поисков сумел запечатлеть одну из этих случайностей природы. Положа руку на сердце, скажите, разве не чарует нас определенный идеал красоты, с которым мы связываем моральные совершенства? Так вот, Каллист и есть эта воплощенная мечта. Он наделен храбростью льва, который спокойно возлежит, не подозревая о своем царственном величии; когда он среди своих, он остроумен, и я люблю в нем эту девичью застенчивость. Душа отдыхает с ним от нашей испорченности, от всех ученых измышлений, литературных выдумок, от света, от политики, от всей этой бесполезной бутафории, под которой мы сами душим наше счастье. Я стала тем, чем никогда не была, — ребенком! Я уверена в Каллисте, но мне нравится разыгрывать ревнивицу, — это доставляет ему такую радость! Впрочем, я, кажется, разболтала вам свою тайну.

Беатриса молча шла по аллее, а Камилл продолжала эту невыразимую пытку, бросая на маркизу испепеляющие взгляды.

— Ах, дорогая, ты счастливица! — произнесла Беатриса, опершись на руку Камилла, как будто утомленная внутренней борьбой.

— Да, я счастлива! — с горечью ответила несчастная Фелисите.

Подруги, устав от долгой ходьбы, опустились на скамейку.

— А я-то! Знать об изменах Конти и молча сносить их!

— Почему бы тебе не расстаться с ним? — живо спросила Фелисите, поняв, что наступил наконец долгожданный час, когда пора нанести решительный удар.

— Я не смею.

— О, бедное дитя...

Они сидели несколько мгновений неподвижно, глядя на купу деревьев.

— Пойду потороплю завтрак, — сказала Камилл, — ужасно хочется есть после прогулки.

— А я после нашего разговора не смогу проглотить ни куска, — возразила маркиза.

Фигура Беатрисы в прелестном белом утреннем наряде четко выделялась на фоне зеленой листвы. Каллист потихоньку выскользнул из гостиной в сад и с равнодушным видом зашагал по аллее, — пусть Беатриса подумает, что он встретился с ней случайно: и в самом деле, когда юноша вдруг возник перед маркизой, она вздрогнула от неожиданности.

— Чем, сударыня, я имел несчастье не понравиться вам вчера? — спросил Каллист после первых незначительных фраз.

— Вы не можете мне нравиться или не нравиться, — произнесла она мягко.

Тон ее голоса, весь ее вид, ее пленительная улыбка ободрили Каллиста.

— Я безразличен вам, — сказал он, и в голосе его задрожали слезы.

— Мы и должны оставаться безразличными друг другу, — ответила маркиза. — Ведь у нас общая с вами привязанность к...

— Нет, — возразил Каллист, — я любил Камилла, но не люблю ее больше.

— Тогда чем же вы занимаетесь каждое утро? — возразила маркиза с вероломной улыбкой. — Не думаю, чтобы Фелисите, при всем ее пристрастии к табаку, предпочла вам, Каллист, сигару. Да боюсь, что и вы, при всем вашем восхищении женщинами-писательницами, не способны читать их романы четыре часа подряд.

— Значит, вы все знаете? — простодушно воскликнул юный бретонец, и все лицо его озарилось счастьем, — ведь перед ним был его обожаемый кумир.

— Каллист, — яростно закричала Фелисите; она подошла к скамейке, схватила Каллиста за руку, отвела его в сторону и сказала: — Так-то вы держите ваше слово!

До ушей маркизы долетел этот упрек, она видела, как мадемуазель де Туш направилась к дому, увлекая за собой Каллиста, ее поразило признание юноши, хотя она ничего в нем не поняла. Г-же Рошфид было далеко до проницательного Клода Виньона. Подоплека той страшной и возвышенной роли, которую добровольно взяла на себя Фелисите, свидетельствовала о мужестве и вместе с тем коварстве; на такой шаг женщина идет лишь в самом крайнем случае. И здесь разбивается ее сердце, здесь кончаются ее обычные женские чувства, она вступает на стезю самоотречения, которая ведет в ад или же на небеса.

Во время завтрака, на котором присутствовал и Каллист, маркиза, благородная и гордая от природы, уже справилась с собой и решила задушить ростки любви, пробивавшиеся в ее сердце.

На сей раз она оставила свою жестокость и холодность в отношении Каллиста: она обращалась с ним безразлично-ласково, и каждое ее слово еще больше огорчало юношу. Фелисите снова предложила совершить послезавтра прогулку, чтобы полюбоваться весьма своеобразным пейзажем, который открывается взору между Тушем, Круазиком и местечком Батц. Она попросила Каллиста заблаговременно достать лодку и сговориться с матросами на тот случай, если путникам вдруг захочется прокатиться по морю. Сама она обещала позаботиться о припасах, о лошадях, бралась устроить все так, чтобы прогулка не была утомительной. Но Беатриса наотрез отказалась ехать, заявив, что она совсем не расположена бродить по здешним местам. Лицо Каллиста, дышавшее неподдельной радостью в начале их беседы, сразу омрачилось.

— Чего же вы боитесь, дорогая? — осведомилась Фелисите.

— Мое положение слишком сложно, я рискую не только репутацией, но и своим счастьем, — напыщенно произнесла Беатриса, глядя на юного бретонца. — Вы не представляете себе, как ревнив Конти; если он узнает...

— Да кто же ему скажет?

— А вдруг он приедет за мной?

При этих словах Каллист побледнел. Несмотря на настойчивые просьбы Фелисите и не менее настойчивые мольбы юного дю Геника, г-жа де Рошфид оставалась непреклонной и проявила то, что Камилл Мопен называла «обычным Беатрисиным упрямством». Вопреки надеждам, которые внушала ему Фелисите, юноша покинул Туш в полном отчаянии, которое у влюбленных граничит с безумием.

Вернувшись домой, он заперся в своей комнате, сошел вниз только к обеду и, посидев из вежливости с родными, снова удалился к себе. В десять часов вечера Фанни, встревоженная поведением сына, поднялась к нему и увидела, что Каллист что-то строчит, сидя среди скомканных и разорванных бумажек; он писал прямо Беатрисе, не доверяя Фелисите; он вспоминал, как маркиза приняла его признания в саду, и чувствовал себя чуть не победителем. Заметим, что, как это ни странно, первое любовное послание никогда не бывает непосредственным, горячим излиянием души. Садясь за письменный стол, молодой влюбленный, сохранивший чистоту сердца и ума, переживает такое бурное кипение чувств, что трудно назвать его послание обычным письмом, — это скорее выжимка из множества начатых и незаконченных, переписанных наново и отвергнутых им писем. Вот тот вариант, с которым Каллист познакомил свою бедную мать, остолбеневшую от изумления. Ей казалось, что их старый дом охвачен пламенем, что любовь ее сына пылает в нем, как зловещий пожар.