На день погребения моего - Томас Пинчон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— О-о, — сказал он, — похоже, я здесь — человек конченый. Как вы, ребята, говорите, një rosë vdekuri, мертвая утка, верно?
Этим он купил себе полторы минуты амнистии, оказалось, что этого достаточно, потому что голос откуда-то позвал его по имени, а вскоре жилистая фигура неторопливо вышла из-за каменной стены.
— Рамиз?
— Vëlla! Брат! — он подбежал к Рифу и обнял его. — Это — Американец, который спас мне жизнь в Швейцарском туннеле!
Трое стрелков, кажется, были разочарованы.
— Значит, мы не должны его расстреливать?
— Я думал, ты уже в Америке, — сказал Риф.
— Это — моя семья. Как я могу их бросить?
Как выяснилось, эта деревня была населена беженцами со всей страны, с севера и юга, мишенями кровной мести, которые больше не могли оставаться пленниками в своем доме и решили, что создание комплекса построек размером с деревню станет наилучшим способом получить немного больше пространства, в котором можно перемещаться, по-прежнему почитая Канун Леки Дукаджини. Сообшество, созданное для мщения, временно прекратило существование.
— Тебе повезло, — сказал Рамиз, — чужаки обычно не подбираются так близко.
— Просто искал место, где можно несколько ночей провести в безопасности, — сказал Риф и вкратце рассказал ему о Яшм и Любице.
— Ты с ума сошел — забраться сюда, слишком много Греков здесь свободно бродят в горах, — он налил ракии. — Gëzuar, твое здоровье! Приведи их обеих сюда! Здесь много места!
Риф пришел в деревню с Яшм и Любицей, как раз когда пошел снег, и несколько следующих дней их заносило снегом. К тому времени, как они смогли продолжить путешествие, он немного подучился Тосканскому диалекту и научился играть «Джим вместе с Джо» на кларнете — здесь, кажется, у всех был как минимум один, некоторые мужчины собирались вместе по вечерам после ужина, приносили инструменты, играли на трех- или четырехчастный лад и пили ракию.
Риф и Яшмин переносили снегопад с товарищеской стойкостью, слишком бесспорной для каждого из них, чтобы считать ее почетной, они редко поворачивались к снегу спиной, высокие, молчаливые, склонившиеся под грузом своего сердца, за их короткую жизнь это стало их долгом, не навязанным, просто возникшим из поворотов их судьбы, долгом защищать — кажется, не только от бурь, потому что позже, на миг найдя приют в Пермети или Гирокастре, оба они вспомнили присутствие сознающей и проницательной силы, и это была не буря, не зима, не обещание чего-то того же самого, только в большем объеме, и кто знает, на какой срок...но что-то еще, что-то злонамеренное и намного более старое, чем земля или любая раса, которая могла пройти по ней в бездумном паломничестве, что-то, что глотало целиком и гадило вечно, что бы ни попало в диапазон его голода.
Риф когда-то имел по всему Колорадо печальную славу самого неудачливого рыбака на запад от Скалистых гор, но в этом путешествии он вез с собой рыболовный крючок от самого Из-ле-Бэна, сейчас он начал его забрасывать и как-то, вопреки всем ожиданиям, ему примерно через день удавалось выловить из одной из рек своего рода форель. Снег шел и прекращался, но когда он прекращался, в основном начинал идти дождь, холодный и жалкий. В редкий день, когда светило солнце, возле города в долине Вьоса, они с Яшм позволили себе на минуту расслабиться, просто постоять и посмотреть.
— Я останусь здесь навсегда.
— Для меня звучит не слишком по-кочевничьи.
— Но взгляни на это.
Риф решил, что это — довольно театральный пейзаж, дюжина минаретов ярко возвышалась среди деревьев, видно дно маленькой речушки, бегущей через город, желтый свет кафе в сумерках, которое могло стать их местным заведением, запахи и бормотание, и древняя уверенность, что жизнь, сколь бы ни сводилась она то и дело к искусству существования умной добычи, была предпочтительнее, чем стая орлов, уже приближавшаяся к земле.
— Это — самое худшее, — сказала Яшмин. — Здесь так красиво.
— Погоди, ты еще не видела Колорадо.
Она посмотрела на него, и после одного-двух ударов сердца он посмотрел на нее в ответ. Любица как раз была у Рифа на руках, она прижала щеку к его груди и смотрела на мать так, как смотрела, когда знала, что Яшм собирается расплакаться.
Покинув Гирокастру, они долго петляли в горах и спустились к Адриатическому морю, часть пути они прошли, смешавшись с Турками, которые всё еще шли на юг. Для всех сторон боевые действия прекратились, но только не для Греции, которая по-прежнему пыталась захватить Янину, последнюю твердыню Турков на юге. Половина армии Турков уже была убита, ранена или взята в плен, а остальные в отчаянии бежали в Янину. Риф отдал им остававшиеся у него сигареты. Это всё, что у него было. Оставил себе пару штук, наверное.
Наконец они подошли к перевалу Музина, беленые домики показались из глубокого изгиба маленькой бухты Альи-Саранта.
В городе шел проливной дождь, еще в горах они знали, что будет снег, Любица спала, завернутая в волчью шкуру, они чувствовали себя так, словно по-прежнему их везет какое-то невидимое транспортное средство, едущее по какой-то изогнутой сложной тропе, то и дело останавливаясь в местах полуофициальных встреч вроде этого, полных застоявшегося табачного дыма, политических споров о запутанных вопросах — флуоресцентно-голубое ощущение замкнутого пространства, единственный вид из окна на гавань, а дальше — разъяренное море.
Они нашли капитана рыболовного судна, который согласился взять их на Корфу, когда поплывет туда в следующий раз, и высадить в городе. Северный ветер подул с гор, раздражая пролив барашками волн в и так уже полной опасностей пучине, они держали курс на юг по каналу, ветер по левому борту. Риф, вовсе на моряк, проводил время, блюя, часто — на ветер, потому что ему было всё равно или потому что он не мог ждать. Когда они находились с подветренной стороны от Пантократораса, ветер утих, и спустя час они, наконец,
