В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках - Уильям Мак Нил

Рост числа подданных позволил Пруссии, Австрии и России значительно увеличить число солдат. Однако количественный рост (особенно российской армии) свидетельствовал не о структурных изменениях, а о механическом росте числа деревень, поставлявших все новых рекрутов. В Западной Европе демографическое давление на старые общественные, экономические и политические институты носило гораздо более революционный характер.

Вышеуказанное наглядно проявилось в растущей интенсивности боевых действий, начиная с Семилетней войны (1756–1763 гг.) и достигнувшей наивысшего напряжения в эпоху Французской революции и Наполеона (1792–1815 гг.). Монархия была свергнута с пьедестала божественного помазания и более не смогла подняться на прежнюю высоту — однако военные институты Старого Режима продолжали управлять даже levee en masse (массовый призыв) 1793 года, что позволило союзникам реставрировать более или менее приемлемое подобие Старого Режима после разгрома Наполеона в 1815 г. Традиционный военный уклад оставался неизменным до 40-х годов XIX в., когда радикальное воздействие новых промышленных технологий на арсенал и организацию вооруженных сил привело к коренным переменам. До этого времени, несмотря на усилия Франции, перекроившей структуру управления войсками согласно новым, революционным целям, а также невзирая на бурный технический прогресс британской индустрии (равно заслуживающий эпитета «революционный»), организация и оснащение европейских вооруженных сил оставались в основе своей консервативными.

Даже если считать долгосрочные итоги консервативными, более подробное изучение проблем, стоявших перед европейским военным истеблишментом в 1700–1789 гг., вызывает сомнения в устойчивом характере управления вооруженными силами даже в период наивысшей стабильности Старого Режима. Во-первых, существовала проблема растущего числа стран, могущих позволить себе обладание армией европейского образца, что увеличивало нестабильность континентального баланса сил. Вторая проблема была порождена техническими и организационными нововведениями внутри самой системы, толчком к которым обычно служило военное поражение той или иной европейской державы. Обе проблемы нуждаются в более глубоком изучении с тем, чтобы мы могли понять логику развития организации и управления вооруженными силами в эпоху Французской революции и Наполеона.

Географическое расширение как фактор нарушения равновесия

Доказавшие свою востребованность новые полезные навыки имеют тенденцию распространяться среди других народов. Именно так появившаяся в конце XVI в. голландская модель организации вооруженных сил менее чем за сто лет была позаимствована Швецией, германскими государствами, Францией, Англией и даже Испанией. В XVIII в. новая модель была перенята Петром Великим (правил в 1689–1725 гг.), с поистине революционной решительностью реформировавшим Россию. В качестве попутного продукта англо-французского противостояния за владычество над океанами эта модель проникла в Новый Свет и Индию; и даже столь чуждую в культурном плане Османскую империю[172].

Размах регулируемой рынком деятельности, способствовавшей успеху европейской модели бюрократизации вооруженных сил, за те же десятилетия увеличился и вовлек новые миллионы азиатов, африканцев, американцев (да и европейцев) в более стройную систему согласованных производства и торговли. Даже Австралия до конца века стала частью евроцентрической экономики; только Дальний Восток держался особняком в силу проводимой Китаем и Японией государственной политики по ограничению (либо почти полному воспрещению) торговли с европейцами.

Экспансия подобных масштабов не могла не вызвать столь же значительных подвижек в раскладе сил в Европе. Окраинные страны — Великобритания и Россия— могли гораздо быстрее соседей, зажатых в центре континента, распространять свой контроль над ресурсами. Фактически, растущее превосходство молодых окраин над расположенными ближе к центру появления основных изобретений государств следует рассматривать как одну из старейших и проверенных моделей в историческом процессе[173]. Историю взаимоотношений ведущих европейских держав в XVIII в., таким образом, следует воспринимать как очередное проявление очень древнего процесса, не прекращающегося по сей день.

Европейская экспансия XVIII в. шла достаточно равномерно для того, чтобы ни одно государство не достигло подавляющего превосходства над всеми остальными. До восьмидесятых годов существовало приблизительное равновесие между Британией и Францией в их гонке за доходами от заморской экспансии. На востоке Австрия и Пруссия уступали (но крайне медленно) свои позиции в споре с Россией за обладание сухопутным рубежом континента. Таким образом, несмотря на ряд потрясений, политическое многообразие Европы сохранилось. В свою очередь, выживание множества конкурирующих государств поддерживало уникальность Европы в сравнении с цивилизациями Азии, где продолжали преобладать созданные в XVI–XVII вв. «пороховые империи»— иногда в процветающем состоянии, как в Китае, иногда в нарастающем беспорядке, как в Индии.

Вместе с тем военные и дипломатические союзы множества европейских государств сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, создавая невиданную политическую путаницу. Заслуживает внимания предположение, что по завершении войны за испанское наследство в 1714 г. политическая система претерпела значительные изменения. Армии коалиции удалось предотвратить господство Людовика XIV над Европой, а французы направили свою энергию не на военный реванш, а на более созидательные цели. В последующие 40 лет они начали осуществление торговых предприятий на Карибах, в Северной Америке, Индии и Леванте. Успех купцов и плантаторов был грандиозным — заморская торговля Франции обогнала по показателям роста британскую. Однако разрыв от стартовавших веком ранее (и на более высоком уровне) англичан был слишком велик, и их показатели абсолютного объема торговли так и не были превзойдены[174].

И без того острое соперничество между державами дополнялось монопольной торговлей в ряде портов и владений в Америке, Африке и на берегах Индийского океана. Подобные местные монополии имели опорой вооруженную силу (форт, гарнизон или поселенцев), средством снабжения и связи с родиной — суда, обладавшие пушечным вооружением, а в случае необходимости могли рассчитывать на поддержку боевых кораблей метрополии (с целью обороны либо расширения плацдармов империи).

Стремительно растущие британская и французская торговые империи стали протягивать щупальца своих операций к заморским владениям Голландии, Испании и Португалии, которые после 1715 г. не могли более обеспечить защиту своих колоний от молодых европейских сверхдержав. Тем не менее эти колонии уцелели — причем не понеся значительных территориальных потерь. Испанские, португальские и голландские колониальные власти (в рамках осуществляемой своими правительствами Realpolitik, либо по собственной инициативе) стали допускать британских и французских купцов в свои порты, дав Лондону и Парижу ощутить выгоду от торговли без бремени расходов на содержание колониальной администрации. В конце столетия ресурсы испанской короны в Америке даже начали расти. К 1650 г. полуторавековое сокращение численности индейского населения прекратилось (во всяком случае, в Мексике и Перу). Вначале медленно, а затем со всевозрастающей быстротой население стало увеличиваться, обеспечивая возможность более полного использования местных ресурсов[175]. Бразилия и английские колонии Северной Америки также вступили в полосу подъема; в результате местные людские и материальные ресурсы позволили постоянно наращивать самооборону.

Рыночная экономика была основным организатором и движителем океанской экспансии, а доходы от торговли позволяли поддерживать и расширять заморские предприятия. В то же время прибыль была обеспечена надежной поддержкой вооруженных сил — уровень регулярной армии европейской державы гарантировал безусловное превосходство на всех остальных континентах. Кроме того, нигде, кроме Европы, управление войсками не находилось в руках правителей, которые как минимум сочувственно относились к проблеме обретения прибыли торговцами. Еще с XVI в. государственные деятели Старого Света оказались вовлеченными в торгово-финансовую систему организации деятельности своих подданных. Даже самые упорствующие и непонятливые монархи и их министры волею необходимости содержания армии и административно-командного аппарата государства в целом, скрепя сердце, воспринимали рыночную экономику как данность. Англия после 1640-х и Франция двумя десятилетиями позже отказались от борьбы против рынка в стиле Филиппа II Испанского и большинства его современников. Сотрудничество между политическим руководством и предпринимателями-капиталистами состоялось и стало обычным явлением.