Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

вещий Олег отмстить неразумным хазарам...» Иногда Софья Алексеевна не может вспомнить первые строки и, обратясь к мальчикам, словно загадывает загадку: «А с чего начинается?» — «Зима. Крестьянин, торжествуя...» — они. «На дровнях обновляет путь» — Осталова. И вместе уже: «Его лошадка, снег почуя ...»

В те вечера, когда Анна Петровна оказывается не в силах уложить сыновей, она просит Мариану Олафовну их успокоить, и та, отпустив дочь мыть посуду, варить обед и совершать прочие дела на кухне, садится слева от дверей. В глубь комнаты ей пройти невозможно из-за разобранных раскладушек. «Ну, что вам сегодня рассказать?» — снимает очки Мариана. И глаза ее становятся очень большими «Про старшего!» — кричит Дима. «Про тыкву!» — просит Сережа. «Только договоримся, после рассказа — спать, — произносит Мариана. — Договорились?» — «Договорились!» — вопит Дима. «Про тыкву! Расскажи про тыкву!» — старается громче Сережа.

Когда Олаф Геделунд-старший ступил на землю нашего города — города не было, а лишь безнадежные топи, разделившие сто островов. Народом тогда правил царь. Он и построил город. У Геделунда оставалось всего три копейки. На них шкипер купил необхватную тыкву и ел ее, сидя на набережной. Случилось так, что мимо проходил царь. Вел себя царь всегда просто. Одеждой не отличался от несостоятельных подданных. Пищу принимал самую простую. Олаф был, можно сказать, великаном. Под стать государю, который на три головы возвышался над процессиями, его сопровождавшими. Завидев здоровенного, скромно одетого человека, кормящего себя тыквой, царь приблизился со своей свитой. «Хотел бы ты у меня служить?» — без предисловий спросил владыка. «Хотел бы», — ответил Олаф. «О, да ты — чужеземец», — заметил акцент государь. «Я — с той стороны моря», — выпрямил Геделунд руку. «Что ж, посмотрим, такой ли ты крепкий, как кажешься», — рассмеялся царь, а придворные уже катили бочку с вином. «Испей-ка вина из моего кубка», — велел царь и до краев наполнил кубок, вес которого не все взрослые могли выдержать. «Да смотри, чтоб единым духом», — добавил владыка. Стиснув руками кубок, Олаф опустошил его. Не упал и даже не пошатнулся. «Да ты — молодец!» — с размаху ударил его в грудь царь. Иноземец не покачнулся. Только глаза его на мгновение изменились. Словно жизнь в них остановилась. Царь заметил это, но рассмеялся только: «Таких людей я люблю!»

Софью Алексеевну навещает ее ученица Фаустина Мироновна. Она следила за миграциями учительницы и теперь регулярно наведывается, сообщая свои новости. Фаустина малого роста. В очках. Лицом — сморщенная свеколка. Обнимает Софью. Целует. Долго беседуют. Вспоминают прошлое. Рассказывают, как у кого из учеников Осталовой сложилась жизнь. Учительница, судьбу очередную дослушав, удивленно приближается к Фаустине: «Умеруа?» Ученицу удивляет, что, сказав что-либо, Софья повторяет фразу как бы про себя, шепотом тихим, но слышным.

Обои порваны. Лоскуты их поникли увядшими лопухами. За теперешними обоями — другие и третьи, так до семи пород бумаги друг за дружкой впритык. Чем старше они, тем тяжелее рисунком и цветом, словно создать желали некую надежность. Иллюзию. Штукатурку скребешь пальцем — неприятно. Все равно колупаешь и на ноготь смотришь. Под ним — мел.

В стене — щель. В ней — клопы. Ногтем их не зацепишь. Лучше всего иголкой. Самой крупнокалиберной из набора. Клопы — бедствие. Неимоверно расплодившиеся, пикируют они со стен и потолка. Ловишь их ночью, давя набрякшее твоей кровью тельце. Нюхаешь палец — резкий, сладкий запах, запоминающийся. На простынях от ночной расправы — красные пятна. Словно от ягод.

Не выдержав, Осталова устраивает ночную облаву. Заспанные, раздраженные, пересекают женщины комнату с тапками в руках. В ночных рубашках они как два колокола. Кровопийцы семенят, пытаясь спастись, к щелям. Оттуда их выскребают шпильками. Женщины палят вампиров зажженными спичками. Братья тоже встают (какой тут сон!) и как два карателя безжалостно истребляют вурдалачьи семьи.

Мать и сестра представляются мальчикам гигантами. Бюсты их, бедра, особенно бедра, просто притягивают своей обширностью. Выразительностью. Обняв маму за талию, щекой прижимаешься к ее бедру, и мир становится надежней. Обожая спать в маминой постели, сыновья закидывают ногу на ее таз и засыпают. Анна любит, когда мальчики чешут ей спину. Почесав, они просят того же от нее. Найдя угорь на спине, Дима спрашивает Осталову, можно ли его выдавить. Она предполагает последствием этой процедуры — рак. Мальчик не верит в такой кошмар и, получив согласие, заботливо выдавливает из ее спины паразита, сине-черная голова которого выстреливает первой, а затем бело-желтый стержень, что вместе напоминает червя, обитающего в ягодах малины.

Телевизор, экран которого с ладонь Анны Петровны, безукоризненно гипнотизирует братьев своей серо-голубой жизнью. С непривычки трудно определить, что для чего является фоном: пулеметные очереди машинок — телевизору или, наоборот, «Катин» Бах — тети Сониной декламации, или — наоборот. Мальчики же смотрят телевизор в любом распределении шумовых эффектов.

Фильм. Красные стреляют белых. Белые вешают красных. Красные рубают белых. Перепутав героев, не зная, за кого болеть и кричать «кых!», Дима спрашивает Анну: «Кто — наши? Это — наши?» И, наставленный, болеет за «наших». «Наши — не наши» — прочно усвоилось мальчиками, определяя отношение к человеку, в зависимости от его принадлежности к какому-то полюсу.

Джипка, обнаружив в экране мяч, кидается на аппарат, тыкаясь в экран мордой. Гогоча, братья ее оттаскивают. «Джипка уронит машину», — объявляет Софья.

Когда передачи кончаются и диктор зачитывает программу на день грядущий, Дима дразнит его. «Диктор ведь все видит и слышит. Смотри, приедет к нам, как ты себя тогда будешь чувствовать?» — предупреждает Анна. Мальчик решает не искушать работника телецентра. Но трудно ему удержаться от гримас, и внезапно, сам не ожидая, корчит рожу или, что совсем уже, наверное, неуловимо, вываливает язык.

Друзья дома картину застают такую. Анна Петровна и Катя барабанят по клавишам машинок, сидя друг против друга у окна. В углу, за спиной Осталовой, — телевизор, информирующий о речи Нехлопьева, о том, что вот еще чуть-чуть — и страна очутится в благоденствии. Установленная на телевизоре радиола воспроизводит итальянцев. Софья Алексеевна, успокаивая Диму, читает по памяти басни. Сережа спит, и из-под одеяла две головы — его и Джипки. В углу, у двери, — радиоточка: концерт духовой музыки. Дима, подражая пению итальянцев, плющит гвозди для пластилиновых рыцарей. Промазывает. По пальцам. Орет. Снова бьет.

Комната — пять шагов на три. Мебель. Гардероба