Долорес Клейборн - Стивен Кинг

– Понимаю, – говорю.

– Спускается так в полдесятого, выходит в сад и бродит там – еле ноги волочит и за голову держится, но хоть встал и оделся, не то, что все прочие. Когда Карен Джолендер спросила, не подать ли ему стакан свежего апельсинового сока, он подбежал к углу веранды и облевал петуньи. Слышала бы ты его, Долорес! Кхи-кхе-кха!

Я чуть не до слез смеялась. Редко когда мне так хорошо от смеха делалось.

– Видно, они хорошо погуляли, когда с парома вернулись, – говорит Гейл. – Если б мне по пять центов заплатили за каждый окурок, который я утром выбросила, – всего-то какие-нибудь паршивые пять центов, – так я бы могла новенький «шевроле» купить! Но я глянец наведу, до того как миссис Донован притащится со своим похмельем вниз, ты не беспокойся.

– Знаю, – говорю. – А если тебе помощь требуется, так ты знаешь кого позвать.

Тут Гейл засмеялась.

– Управлюсь, – говорит. – Ты и так всю последнюю неделю надрывалась. И миссис Донован это знает не хуже меня. До завтрашнего утра она тебя видеть не желает. И я тоже.

– Ну ладно, – говорю и маленькую такую паузу сделала. Она думала, я «до свидания» скажу, а когда я совсем другое сказала, так ей должно было запомниться… Чего я и хотела. – Ты Джо там не видела? – спрашиваю.

– Джо? – говорит. – Твоего Джо?

– Ну, да.

– Нет… я его тут не видела. А что?

– Он вчера ночевать не пришел.

– Ах, Долорес! – говорит она вроде как с ужасом, но и с интересом. – Запил?

– Само собой, – отвечаю. – Да я и не очень беспокоюсь – не в первый раз он всю ночь где-то на луну выл. Ничего, явится еще, пьяному и море по колено.

Тут я трубку положила: чувствую, что первое семечко я ловко посеяла.

На завтрак я себе поджарила сандвич с сыром, а есть не смогла. От запаха сыра и жареного хлеба у меня в животе даже жарко стало. Вместо еды я проглотила пару таблеток аспирина и прилегла. Совсем и не думала, что засну, а открыла глаза – уже почти четыре, и пора еще семена сеять. Звоню дружкам Джо – то есть тем, у кого телефон был, а таких раз-два и обчелся – и каждого спрашиваю, не видел ли он Джо. Вчера он домой ночевать не приходил, говорю, и до сих пор не пришел, ну, и я беспокоиться начала. Они мне все, конечно, «нет» ответили, и каждый старался выведать, что у нас было-то, но кое-что я сказала только Томми Андерсону – думается, потому как я знала, что Джо хвастал перед Томми, как он свою бабу в струне держит, и бедняга Томми по простоте всему верил. Но все равно я постаралась не перегнуть палку. Просто сказала, что мы с Джо поссорились и Джо, похоже, так озлился, что ушел. Вечером я еще кое-кому звонила, а некоторым и по второму разу. И очень обрадовалась, что уже начались разговоры.

Ночью я спала скверно. Сны видела жуткие. Один про Джо. Он стоял на дне колодца и смотрел вверх на меня – белое лицо и два черных кружка над носом, будто он засунул в глаза по углю. Он жаловался, что совсем один там, и просил меня спрыгнуть к нему.

А второй сон был еще хуже, потому что он был про Селену. Ей четыре годика, и на ней розовое платьице, которое ей бабушка Трайша купила перед самой своей смертью. Селена подходит ко мне во дворе, и я вижу – у нее в руках мои ножницы для кройки. Я протянула руку к ним, а она головой замотала. «Вина моя, – говорит, – и платить должна я». Поднесла ножницы к лицу и откромсала себе нос. Чик – и все. Он упал в грязь между ее лакированными туфельками, и я проснулась от собственного крика. Было только четыре, но у меня ума хватило понять, что спать я больше не буду.

В семь снова позвонила в «Сосны». Ответил Кенопенски. Я ему сказала, что Вера меня ждет с утра, я знаю, но прийти не смогу – во всяком случае, пока не узнаю, куда девался мой муж. Я сказала, что он вторую ночь домой не возвращался, а прежде никогда, как бы пьян ни был, дольше одной ночи нигде не оставался.

Под конец нашего разговора Вера сняла вторую трубку и спросила, что происходит.

– Муж у меня куда-то пропал, – отвечаю.

Она помолчала – я б дорого дала, чтоб узнать, о чем она думала. Потом она сказала, что, будь она на моем месте, пропажа Джо Сент-Джорджа ее бы совсем не огорчила.

– Только вот, – отвечаю, – у нас трое детей, да и к нему я вроде как привыкла. Если он вернется, я тогда приду.

– Отлично, – говорит она, а потом добавляет: – Тед, ты слушаешь?

– Да, Вера, – говорит он.

– Ну так займись чем-нибудь достойным мужчины. Забей что-нибудь или опрокинь. Мне все равно.

– Да, Вера, – повторяет он, и в трубке щелкнуло – он свою положил.

Но Вера все равно немножко помолчала. А потом говорит:

– Может, с ним что-то случилось, Долорес?

– Да, – отвечаю, – и я не удивлюсь. Он последние недели пил по-черному, а когда я в день затмения попробовала заговорить с ним о детских деньгах, он чуть меня насмерть не задушил.

– А!.. Неужели? – говорит она. Еще помолчала, а потом сказала: – Желаю удачи, Долорес.

– Спасибо, – говорю. – Надо быть, она мне понадобится.

– Если я чем-нибудь смогу помочь, позвони.

– Вы очень добры, – отвечаю.

– Вовсе нет, – отрезала она. – Просто мне совсем не хочется тебя терять. В наши дни где взять прислугу, которая не будет заметать мусор под ковер?

А тем более прислугу, которая не забудет коврик с надписью правильно повернуть, подумала я, но вслух не сказала. Только еще раз ее поблагодарила и повесила трубку. Выждала еще полчаса и позвонила Гаррету Тибодо. В те дни Литл-Толлу начальники полиции положены не были, только городской полицейский. Ну Гаррет и занял это место, когда Шеррика в шестидесятом хватил удар.

Я сказала ему, что Джо две последние ночи домой не показывался и мне что-то тревожно. Гаррет чего-то мямлил – по-моему, он только-только встал и еще кофе толком не допил. Но обещал сообщить полиции на материке и порасспрашивать кое-кого на острове. Я знала, что спрашивать он будет тех, кому я уже звонила – некоторым и по два раза, – но ничего ему не сказала. Гаррет добавил, что к обеду Джо, конечно, придет домой, и повесил трубку. «Как же, жди, пердун старый, – подумала я и тоже трубку повесила. – Когда рак свистнет». Думается, у него хватило бы мозгов пропеть «Янки-Дудль», на унитазе сидя, хотя половину слов он, конечно, перезабыл бы.

Целая чертова неделя прошла, прежде чем они его отыскали, и я совсем было свихнулась. В среду вернулась Селена. Я ей вечером во вторник позвонила, что ее отец пропал и дело вроде бы серьезное. Я спросила, хочет ли она вернуться домой, и она ответила, что хочет. Мелисса Кэрон – мать Тани, понимаете? – съездила за ней. Мальчиков вызывать не стала. Для начала и одной Селены куда как хватало. Она застала меня в моем огородике в четверг, за два дня до того, как они наконец нашли Джо, и сказала:

– Мама, ответь мне, пожалуйста.

– Хорошо, деточка, – говорю. По-моему, голос у меня спокойный был, но я уже знала, что дальше будет… Очень хорошо знала.

– Ты с ним что-то сделала? – спрашивает она.

А мне сразу мой сон вспомнился, как Селене четыре годика и она в розовом платьице себе ножницами нос откромсала. И я подумала… ну просто взмолилась: «Господи, помоги мне солгать моей дочке. Прошу Тебя, Господи. Я Тебя больше никогда ни о чем просить не буду, только помоги мне сейчас солгать мой дочери так, чтоб она мне поверила и потом не сомневалась».

– Нет, – отвечаю. На мне садовые перчатки были, но я их сняла и положила руки ей на плечи, а сама смотрю ей прямо в глаза. – Нет, Селена, – сказала я ей. – Он был пьян, и безобразил, и так меня за горло схватил, что синяки остались, но я ему ничего не сделала. А просто ушла. Потому ушла, что побоялась остаться. Ты-то можешь это понять, верно? Понять меня и не винить? Ты-то знаешь, что значит – бояться его, так ведь?

Она кивнула, а сама мне в глаза смотрит. И глаза у нее такие синие, какими я их еще не видела, – точно океан перед линией шквала. А я мысленно вижу, как ножницы сверкнули и ее носик-кнопочка в пыль падает. И знаете, что я думаю? Что Бог половину моей молитвы исполнил. Есть у Него такая привычка, я много раз замечала. Сколько я потом про Джо ни врала, самой убедительной ложью была та, которую я сказала Селене в тот жаркий июльский день среди фасоли и огурцов… А поверила она мне? Поверила и больше не сомневалась? Хотела бы я ответить «да», но не могу. У нее глаза тогда темными стали от сомнения – и тогда, и после. Навсегда.

– Самое большое, в чем я виновата, – говорю, – так это в том, что купила ему бутылку виски… старалась его задобрить… А ведь могла знать, чем это кончится.

Она еще минуту на меня смотрела, потом нагнулась и взяла пакет с огурцами, которые я нарвала.

– Хорошо, – сказала она. – Я их отнесу на кухню.

И ничего больше. С этого дня мы о нем не говорили – и до того, как его нашли, и после. Она наверняка всякого обо мне наслушалась и на острове, и в школе, но мы никогда об этом не говорили. Вот тогда и начал заползать холод – с того дня в огороде. И между нами в стене, которой семьи отгораживаются от остального мира, появилась трещина. С той поры она становилась только все шире и шире. Она звонит мне и пишет аккуратно, как часы, и очень внимательна, но все равно мы разделены. Мы будто чужие. То, что я сделала, было сделано больше всего ради Селены, а не из-за мальчиков или денег, которые ее отец украл. Больше всего ради Селены я заманила его на смерть, и я ее от него оградила ценой всего лишь лучшей части ее любви ко мне. Я как-то слышала от моего отца, что Бог подложил большую свинью в день, когда Он сотворил мир, и с годами я начала понимать эти слова. И знаете, что самое скверное? Иногда это смешно! До того смешно, что никак от смеха не удержаться, хоть все вокруг тебя прахом идет.