Я жил во времена Советов. Дневники - Владимир Бушин

«До перестройки делом всей жизни Бушин мог считать Энгельса (так в тексте), которому он посвятил добрый десяток биографических книг». Нет, вы действительно того… Какое дело всей жизни? Какой десяток? Это была одна книга, которая переиздавалась с некоторыми дополнениями. Кажется, было 4–5 изданий. А контрреволюция моего отношения к Энгельсу, как и ко многому другому, в целом не изменила. Я готов и сейчас переиздать книгу о нем с некоторыми уточнениями.

«Самая известна из книг Бушина о Энгельсе – «Эоловы арфы» – выдержала множество изданий (см. выше) и считалась эталонной биографией». Что такое эталонная биография? Кем моя книга таковой считалась? «Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!»

«Энгельс всегда был в тени Маркса, и Бушину казалось это неправильным». Ни в какой тени он не был, и мне ничего не казалось. Разъяснять долго и скучно. А если вам кажется, перекреститесь.

«Энгельсом Бушин занялся не от хорошей жизни. Просто возникла необходимость заработка». Ведь ничего другого, кроме заработка, вы и помыслить не в состоянии. Фигура Энгельса увлекла меня после прочтения известной книги Меринга о Марксе. Ну, а гонорарные соображения в той или иной степени в литературной работе, как и во всякой другой, конечно, есть всегда.

«Главредом «Нашего современника» стал Куняев. Разумеется(!), отношения с ним у Бушина испортились сразу(!)>>, поскольку-де он сам хотел стать главредом. Все-то вы знаете, милейший, но ничего не понимаете. В людях, которые вам не нравятся, вы непременно видите негодяев. Да, с Куняевым отношения испортились, но вовсе не сразу, а только после того, как он вслед за Бурлацким в «Литгазете» смахнул с обложки НС портрет Горького, целый год печатал Солженицына, объявил горбачевско-ельцинскую контрреволюцию Божьей благодатью, ввел в редколлегию махрового антисоветчика Шафаревича, его устами со страниц журнала призвал вместо Антифашистского комитета в помощь Ельцину создать Антикоммунистический и судить 250 тысяч коммунистов, оклеветал Беломоро-Балтийский канал и т. п. То есть «отношения испортились» только после того, как ворох антисоветчины в журнале стал уже невыносим. А пока «процесс шел» и набирал силу, он меня печатал. Да и ныне, в глубине души, видимо, все-таки сознавая тяжкий грех своих деяний в те решавшие судьбу родины годы, Куняев ищет оправдания, примирения, забвения. У Твардовского хорошо сказано:

Немалые старанья о забвеньеНемалого и требуют труда.

И вот на открытие номера, посвященного 65-летию Победы, Куняев даже дал хорошую подборку моих стихов. Правда, потом в приступе величия прислал письмо, в котором эти стихи, без моей просьбы по доброй воле им напечатанные, назвал «публицистикой в рифму». Даже если так, а что такое хотя бы «Клеветникам России» Пушкина, «Смерть поэта» Лермонтова или «Не Богу ты служил и не России» Тютчева? Чистая «публицистика в рифму».

Видимо, в вас, Олег, неистребима жажда писать понаслышке, и вы шпарите: «Баруздина, Ананьева, Залыгина трудно считать прорабами перестройки. А вот редактор гораздо более скромного «Знамени»…» Баруздин умер в 91-м году, в журнале его заменил безвестный А.Руденко. А тираж «Знамени» доходил до миллиона. Какая же тут «скромность»?. Залыгин же, главный публикатор Солженицына в «Новом мире», вдруг стал американским академиком. За скромность? Ведь писатель-то весьма средний. Хотя я и похвалил в свое время его повесть «На Иртыше».

«Цензуру не устраивало в записках Ржевской о маршале Жукове то, что она писала, будто однажды Жуков назначил ей встречу, а у нее была путевка в санаторий». Недавно какой-то Цукерман заявил по ТВ, что в советское время была запрещена йога. Ему завидуете?

Чушь и второе замечание о цензуре в связи с Ржевской. Ее лживые записки были напечатаны со всем этим вздором. (См. мою ст. об этих записках – «Кто дублировал Бабетту?» в кн. «За родину! За Сталина!»)

В полном восторге от вашей статьи моя Аноська, упомянутая в ней. Она задирает теперь и нос и хвост: «Обо мне, наконец, заговорила столичная пресса…» Оценить литературные и нравственные достоинства вашей публикации моя собачка, к сожалению, не может. Впрочем, вскоре она, увы, околела. Не от вашего ли упоминания ее честного имени в вашем бездарном журнале? Говорят, что и он околел? Если так, то уж это точно – от таких публикаций, как эта ваша.

Хороши фотографии. Я могу их купить.

Всего!

4 мая 2008, Красновидово».

По коридорам института бродили стихи Николая Глазкова такого рода:

Пусть говорят, что окна ТАССМоих стихов полезнее —Полезен также унитаз,Но это не поэзия.

Или вот еще:

Я на мир взираю из-под столика.Век двадцатый, век необычайный —Чем эпохи интересней для историка,Тем для современника печальней.

С Колей, уже не помню как, сложились очень добрые отношения. Никто не дарил мне столько своих книг, как Винокуров и он. Женя издавался много, у него выходило и по две-три книги в год, и мне он подарил десятка полтора. Колю печатали меньше, но с десяток своих книг подарил и он. А его бесчисленные письма, красочные открытки, а то и стихи на фантиках, что присылал он из поездок по всей стране. Где он только не был! И письма всегда были забавные, с выдумкой, с шутками, со стихами и о себе, и в честь адресата. 31 августа 1976 года писал:

«Дорогой Володя Бушин!

На поезде «Россия»По лучшей из дорог(Не видывал красивей!)Я еду на Восток!

Совершаю 14-е путешествие в сторону Уральского хребта! Из Владивостока предполагаю махнуть на Сахалин и, возможно, на Курилы.

С дружеским приветом!

Твой верный поэт и великий путешественник».

И кажется, везде побывал, кроме Курил. Во всяком случае, поздравляя с Днем Победы, прислал в подарок акростих:

Бушуют яростные волныУ магаданских берегов,Шумят и пляшут своевольноИ достают до облаков!..Не волны эти так проворны —Упали облака на волны!

А раньше, еще в октябре 1973 года, когда он жил на Арбате, Коля пристал на цветной бумажке акростих еще более полного характера: «ВОЛОДЕБУШИНУ»

Волга серая и синяяОщутила стужу льдов.Лучезарность снега, инеяОживляет дни уныния,Дни, бегущие по линииЕжегодных холодов

и т. д.

В 1975 году Глазков жил уже на Аминьевском шоссе и оттуда однажды прислал мне вот что:

Враги и стихи

Писал я много на веку,Но все, народ, сожги,Коль хоть одну мою строкуВдруг запоют враги!

Хотя врага, который серИ бел, почетно бить,Но самый белый офицерМог Пушкина любить.И меньшевик или эсерНе мог его забыть.Пока под солнцем и лунойВращается Земля,Враг волен выбирать любойСебе репертуар.

Не все то брак,Что любит враг,Не все то суррогат.Когда поэта враг поет,Попавший в сложный переплет,Поэт не виноват!

Я, кажется, на это не ответил. Но вскоре он прислал на эту же тему еще одно стихотворение. И тогда я ответил.

Гитлер и цветы

Николаю Глазкову, приславшему мне переведенное им с якутского языка стихотворение М.Дорофеева «Флоксы».

Неужто Мишка ДорофеевПопал в когорту корифеев,Поскольку ныне сам ГлазковЕго вознес до облаков?

Но вот что пишет сей эстет:«Я вроде как бы маков цвет.За то, что чтут меня враги,Корить поэта не моги.

Мы разве вправе хаить флоксыЗа то, что Гитлер их любил?»– Нет! – я сказал. – Но это ж фокусыС цветком, что сорван средь могил.

Известен фокус нам таковский.Но я поэтов чту иных:Рылеев, Лорка, Маяковский —Враги уничтожали их.

Врагов у нас немало в мире.Коль приглянусь им хоть на миг,Готов, как лермонтовский мцыри,Я вырвать грешный мой язык.

По мне, Глазков, твой Дорофеев —Гляжу без розовых очков —Иль из породы фарисеев,Иль из блаженных дурачков.

Его ты не переводи,А лучше выпить заходи.

Коля отозвался очень живо:

Мыслю я: во время ужинаМожно выпить не зазря —И спешу поздравить БушинаС наступленьем пьянваря.

Потом прислал два стихотворения, одно из них – «Бюрократическое творчество»:

Бывал я в древних городах,Смотрел на памятники зодчества.И удручал меня размахБюрократического творчества.В названьях улиц, площадейПо непонятному велениюПрисутствовал абстрактный деньВне времени и протяжения:Вне памятников старины,Вне живописной этой местности,Вне города и вне страны,Вне исторической конкретности.Лассали, Либкнехты и БебелиНи разу в жизни здесь и не были,С врагами не боролись тут,Заводов, фабрик, школ не строили.Хотя их справедливо чтут,Они стоят здесь вне истории.Как гражданин и как поэтПо званию и по призваниюВ горисполком и в райсоветХочу пойти и дать совет:Верните старые названия!

8 декабря 1975 года я писал ему: