Сын гетмана - Ольга Рогова

Тимош, взглянув на ее искаженное от ужаса лицо, замахал руками и едва прошептал:

– Ничего, ничего! Я жив... скорее лекаря...

Бросились за лекарем. Привели нескольких: еврея, молдаванина, знахарку и двоих-троих армян.

Все они осмотрели раны. Один из армян взялся их обмывать и перевязывать. Одна рана в голову была не опасна, она произошла от ушиба, когда бомбой разорвало ящик и стоявшую рядом телегу; но рана В бедро с торчащим из нее осколком дерева оказалась очень серьезной. Осколок попал глубоко, расщепился, так что его пришлось вынимать по частям. По-видимому, все щепки устранили, а Тимош все жаловался, что чувствует колючую боль в ране. К ней приложили какого-то снадобья и забинтовали ногу, но уже часа через два с ним сделалась лихорадка, он потерял сознание и начал бредить.

Господарша осталась при нем и просила Федоренка принять команду над войском. В тот же вечер она отправила пана Доброшевского к гетману донести о случившемся.

В польском лагере в это время готовились к наступлению. Князь Дмитрий имел продолжительный разговор с Кутнарским, после чего собрали военный совет. Предводители поляков Кондрацкий и Денгов советовали сделать нападение тотчас; но Януш Кимени, храбрый начальник венгерского отряда, находил, что следовало сперва узнать, действительно ли бомба, брошенная по направлению Тимошевой палатки, произвела какое-нибудь действие.

– Наверно произвела! – настаивал Вишневецкий. – Прибывший из крепости перебежчик – человек, которого я давно знаю; он не раз оказывал мне услуги, на него можно вполне положиться.

– Но казацкий атаман мог не быть в палатке, когда последовал взрыв, – возражал Кимени.

– На таком расстоянии я не могу утверждать, что видел все ясно, но Кутнарский указал мне на сидевшую у палатки фигуру, и по общему очертанию, это был Тимош. Затем поднялось в лагере смятение, все побежали, засуетились... по всей вероятности, если он не убит, то ранен...

– Все-таки нам нельзя перейти в наступление сегодня же, – возражал Кимени, – надо выработать план действия, подготовить войско, отдать приказы, все это займет по крайней мере три дня.

– А если мы упустим удобную минуту и казаки предупредят нас? – говорил Кондрацкий.

– Мы встретим их здесь и дадим приличный отпор.

Таким образом, решено было отложить приступ еще на два дня.

Бедному раненому становилось все хуже и хуже; нога опухла, рана почернела; он стонал и метался в бреду, корчась от невыносимой боли.

Господарша как будто застыла в немом отчаянии. Бледная, с неподвижным взором, со сжатыми губами ходила она за больным, предупреждала малейшие его желания и ни на минуту не уходила от его постели. К больному входил только Федоренко; ему казаки безусловно доверяли. На третий день больной притих и пришел в себя; лицо у него побледнело и вытянулось, нос обострился, и только глаза лихорадочно горели; в них, казалось, сосредоточилась вся жизнь. Вошел Федоренко. Господарша встала и уступила место у кровати больного, а сама присела в ногах на постель.

Тимош быстро взглянул на угрюмое лицо своего боевого товарища, и слабая улыбка промелькнула по безжизненному лицу.

– Прощай, друже! – сказал он ему. – Вот моя песенка и спета...

– Что ты, что ты, батько! – с испугом проговорил тот. – Грешно так говорить; тебе сегодня полегчало, Бог даст, скоро и выздоровеешь.

– Хорошо бы выздороветь... – произнес Тимош со вздохом. Казалось, весь остаток жизненных сил прилил к его остывавшему сердцу.

– Ах, как бы хорошо! Сильно не хочется умирать... И Локсандру жалко... и... – заикнулся он, взглянув на господаршу, – все вы такие ко мне добрые... Ну да, видно, Богу не угодно... чую смерть у себя за плечами... Прости, товарищ, – прибавил он, протягивая свою руку, – если в чем перед тобою виноват. А ты, княгиня, не поминай лихом, – проговорил он, обращаясь к господарше и протягивая ей другую руку, левую... – Левая рука идет от сердца, – прибавил он шутливо, слабо пожимая холодную руку господарши. – Не жалей обо мне. Локсандре скажите, что я о ней каждую минуту вспоминаю... и на том свете помнить буду, если только смерть память не отшибет... А батька успокойте, скажите, что умер я, как добрый казак и добрый христианин... Теперь зовите попа... – докончил он усталым голосом, – может, я скоро и языком ворочать перестану...

Господарша тихо вышла из комнаты и послала за своим духовником, жившим в замке.

Через четверть часа высокий, худой, изможденный старик-священник вошел в комнату больного. Все вышли. Началась исповедь, потом больного причастили, в комнате были только господарша и Федоренко. Когда священник вышел, Тимош попросил, чтобы ему дали заснуть.

Он закрыл глаза и, казалось, задремал. Господарша встала, схватилась за грудь, стараясь задушить рыдания, и села у кровати. Федоренко тоже присел на лавку у задней стены. Верная Марианка, исполнявшая роль помощницы сиделки, заглянула в дверь, так как было время переменять повязки, но господарша махнула рукой, и она скрылась.

Прошло полчаса томительного молчания.

На дворе стояла осенняя вьюга. Дождь пополам со снегом хлестал в окно, а в комнате жужжали последние мухи, собираясь заснуть. Время от времени тишина нарушалась каким-нибудь звуком. Господарша вздрагивала и устремляла взор на больного.

Вдруг больной задрожал всем телом, выпрямился и широко открыл глаза.

– Вот! Вот она! Смерть! – вскрикнул он полным голосом, сел на кровати, протянул куда-то руки и потом беспомощно, как подкошенный, снова упал на подушки.

Господарша вскрикнула, вскочила, приложила руку к груди больного, но сердце его уже больше не билось...

XIII

Отцовское горе

Отпустив Тимоша в Молдавию, Богдан почувствовал какую-то особенную пустоту; ему всюду недоставало сына. За последнее время сын развился в мужественного, энергичного казака, в нем сказался недюжинный ум, смешанный, правда, с излишним простодушием и юношескою самонадеянностью; но ум отважный, смелый, готовый на всякое рискованное предприятие. Богдан гордился этой отвагой и уже втайне видел на голове Тимоша валашскую корону. Тем не менее что-то щемило и сосало его сердце; он с нетерпением ждал гонца из Молдавии. В длинные осенние вечера, когда все семейство собиралось за пряжей, Богдан уходил к себе или же отправлялся к кому-нибудь из полковников.

У Локсандры только что родились двое слабых хилых близнецов. В помощь ей взяли кормилицу-казачку, но она и сама непременно желала кормить. Эти маленькие зыбкие колыбельки заменили ей весь мир, по временам заставляли даже забывать Тимоша.

– Брось ты их мамке! – часто говорила ей Ганна, видя, как слабая, не вполне еще оправившаяся Локсандра возится с беспокойными детьми. – Она баба опытная, гораздо лучше тебя с ними управится. Вишь, какие они хилые да тощие, плохие казаки.

Локсандра сердито посматривала на гетманшу и ничего не отвечала. Скоро все домашние махнули на нее рукой и привыкли к ее постоянному отсутствию.

Как-то поздно вечером у гетманши собралось общество молодых казачек; звонкие голоса их далеко раздавались в непроглядной мгле. Вдруг кто-то стукнул в калитку. Псы залились громким лаем, веселая песня оборвалась на полуслове. Гетманша послала одну из казачек узнать, кто там.

Та вернулась запыхавшаяся, перепуганная, бледная.

– Что ты? Оборотня увидела, что ли? – засмеялась гетманша.

Казачка колебалась.

– Говори толком, кто там? – нетерпеливо крикнула Ганна.

– Посол из Молдавии, – проговорила казачка тихо. – Тимош ранен.

Гетманша вскочила и второпях уронила веретено.

Все заволновались. Минутное молчание сменилось громким говором. Несколько женщин бросились звать посла, гетманша послала за Выговским.

Вошел пан Доброшевский. Неуклюжая фигура его с вечно плаксивым выражением лица, с длинными руками и ногами, несмотря на важность момента, заставила некоторых молодиц переглянуться; их веселые улыбки немного оживили мрачное настроение. Пан Доброшевский неловко поклонился гетманше и попросил скорее доложить о нем Богдану.

– Я тотчас пошлю за ним гонца, – сказала Ганна. – А пока пусть пан не побрезгует, чем Бог послал, поужинает.

– А как же Локсандра, – заметил кто-то из казачек, – позвать ее?

– Она теперь уже спит, и пусть себе, – заметила гетманша, – одним спокойным сном будет для нее больше в жизни.

Принесли ужин, горилку, поставили на стол вино, мед и дали послу утолить его голод. Гетманша позвала расторопного казака, велела ему тотчас же скакать в Чигирин, разыскать гетмана и известить его о приезде посла.

– Говорить батьку все? – спросил казак.

– Если не захочет ехать, скажи все.

Казачки не расходились, их мучило любопытство, и как только пан окончил свою трапезу, они обступили его и засыпали вопросами.

– Неужели и пани гетманова не войдет в мое положение? – наконец жалобно проговорил он, делая самую трагическую мину. – Не могу же я сразу отвечать на сто вопросов! Пусть все пани сядут и займутся... ну, хоть пряжей, а я тогда все расскажу по порядку.