Над Кубанью Книга третья - Аркадий Первенцев

В лощине он остановился, растормозил колеса. Миша лежал в бурьянистом сене, пахнущем родимой горечью жилейских степей. Петя подсунул руку под лохмотья, укрывшие Мишино тело.

— Жар. Опять жар.

Мальчик продолжал путь. Зачастую неумело, со стиснутыми зубами, он познавал нехитрую, но новую для него науку кормежки, крутых спусков и подъемов. Миша бредил, почти не узнавал приятеля, таял на глазах. Петя стучался в негостеприимные казачьи дома, выпрашивая пищу, фураж, кипяток.

…В Жилейскую Петя въехал под вечер пятых суток. Он сознавал опасность возвращения. Если в незнакомых поселках можно было соврать и отговориться, то здесь было гораздо опасней. Впереди затлели огоньки. По улице, стесненной стволами акаций, шли люди. Огоньки приближались, и мальчик разобрал чернеющие за спинами винтовки.

«Патруль», — догадался он.

Заныло сердце. Сейчас они приблизятся, и — все. Это все ощутилось Петей как что-то страшное до крика. Так ощущал он кровь отца, убитого Лукой Батуриным на саломахииской гребле. «Все», — сказал тогда Карагодин и снял шапку. Тогда мальчик охватил липкую от крови голову отца и понял ужас этого короткого слова.

Патрульные преградили дорогу и присветили спичкой.

— Эге, да это Шаховцов парнишка.

— Обознался, — сказал второй — слух был, Шаховцов парнишка убег с таманцами.

Петя узнал Писаренко. Тот взял мальчишку за подбородок.

— Точно, Шаховцов.

Патрульные пошептались. Петя уловил убеждающий голос Писаренко. Потом они снова подошли гурьбой.

— Везешь чего? — спросил Писаренко.

— Глядите.

— Царапаешься, — укорил Писаренко и пошарил пальцами, — зря царапаешься. Ребята! — воскликнул он, — второго нащупал, насилу добрался. Вот тут хуже дело. Может, како-сь шпиёна везет? Кто под тулупом?

— Сыпнотифозный, — сказал Петя, — разве не понял на ощупь?

— Что я, фершал тебе? — буркнул Писаренко, отирая руку о поддевку. — Чей же?

— Мишка Карагодин.

— Мишка?! — удивился Писаренко. — Вот так хреновина! Сослуживец мой. Подхватил, выходит, у товарищей тифу.

— Какого это Карагодина? — спросил кто-то.

— Нашего, с форштадту, — ответил Писаренко. — Джигитиый был казачок. Урядника ему сам отдельский атаман пожаловал. И вот, гляди, загнулся.

— Да не загнулся еще, чего каркаешь, — возразил высокий казак в бурке — рано панихиду служишь. Надо бы пустить их. Пущай себе едут. Вред с их невеликий.

— А я что, аль против, — обиделся Писаренко. — Езжай, хлопец, до карагодинского двора, только гляди к себе не вздумай, там чужие стоят на мосту. Без понятия… корниловцы.

Петя почувствовал теплую близость к ним, грубоватым, но простым людям. Выразить благодарность он не захотел, зная, что излишняя признательность могла изменить их решение.

Редкие звезды висели как бы вмерзшие в далекое темное небо. Обледенелые тополя и акации поскрипывали. Вот безлюдный двор Батуриных, черные службы, амбары, коньки на крыльцах и сбоку через улицу дом Карагодиных.

Петя долго развязывал задеревеневшую веревку. Под уздцы ввел во двор лошадей и постучал в окошко. Сквозь ставни прошли тонкие желтые полоски. Заглушенный ставнями голос спросил:

— Кто там?

— Петя, Миша.

На снег выскочила полураздетая Елизавета Гавриловна. Она бросилась к Пете.

— Миша, ты? Сынок!

— Тетя Лиза, это я, Петя.

— Петя?! А Миша где?..

— Миша там.

Он указал на повозку.

Мать зашаталась и, протянув руки, подошла к повозке. Лихорадочно прощупала сына, наклонилась над ним.

— Тетя Лиза, простудитесь, — сказал Петя, дотрагиваясь до ее плеча, — помогите.

Они вдвоем повели Мишу в дом. Елизавета Гавриловна, твердо ступая, держала в руках это близкое, вновь обретенное тело. В комнатах было пустынно и неуютно. Мишу положили на кровать. Елизавета Гаврилов-на торопливо стащила сапоги, распутала кислые портянки, прижалась щекой к ледяным ногам сына, зарыдала.

— Миша… Мишенька, сыночек мой… За что же это… за что?

Петя тихонько вышел, завел лошадей в сарай, сбросил с чердачного верха сена и, подумав, закатил под навес и рундук. «Так лучше будет, — подумал он, — а то повозка нездешняя, придерутся».

Работа утомила его и одновременно согрела. Он расстегнул полушубок. Тело охватил студеный воздух.

Неудержимо захотелось попасть домой. Попасть в теплые комнаты, со знакомой мебелью, с уютными укромными уголками, куда ребенком он любил забираться. И весь дом их казался ему сейчас таким далеким от войны, от страданий и лишений. Петя вернулся со двора, подошел к Мише. Он лежал с открытыми глазами на боку и посапывал по-детски, заложив руку под щеку. На лице, обтянутом желтой кожей, чернели круги вокруг глаз.

Петя притронулся к плечу неподвижно сидевшей Елизаветы Гавриловны.

— Я домой.

— Покушал бы, — встрепенулась она, — я сейчас.

— Дома, — надавливая на плечо, чтобы она не вставала, сказал Петя, — дома поем.

Елизавета Гавриловна сразу подчинилась этому мужскому жесту и огрубевшему голосу.

— Ладно, — покорно сказала она.

Помня наставления патрульных, Петя решил перейти Саломаху невдалеке от пешеходного мостика, где когда-то у них с Мишей произошла стычка с мальчишками. Река замерзла, кое-где виднелись проруби. На противоположном берегу светлели огоньки; позванивая цепью, лаял пес.

«Все так, все так», — думал мальчик. Он поднимался мимо детских окопчиков, полузанесенных снегом. Слева на мосту горел фонарь. Пост, о котором предупреждал Писаренко. Мелькнула мысль: если бы тогда, в первые дни прихода белых, выставили пост, может быть пьяный Лука не зарубил бы отца.

Перебравшись через забор, Петя робко постучал щеколдой. Собака, узнавшая его, ласково потерлась у ног, поскуливая. Петя погладил ее. Собака ткнулась холодным носом и лизнула руку.

— Мама, отвори, — тихо сказал Петя, услышав шаги в коридоре. Открылась дверь, на шее его повисла Ивга. Марья Петровна обняла сына. На лицо Пети закапали слезы, точно обжегшие его.

В комнате было холодно. Мать накинула шаль и вскоре принесла охапку подсолнечных стеблей, затопила печь.

— Ты как? — спросила она, ставя в печь корец с водой.

— Мишку привез.

— Мишу? Что с ним? Ранили?

— Тиф.

— Тиф? — переспросила Марья Петровна. — С Лизой-то что будет! Семена угнали куда-то с подводой, а тут Миша…

Петя снимал будто прилипшую к телу одежду.

— Ушли наши? — спросила мать.

— Ушли.

— Много войска?

— Много.

— А командиры хорошие?

— Хорошие, мама, командиры.

— Ну, слава богу, — сказала Марья Петровна, — значит, не надолго, ушли, вернутся скоро.

— Конечно, вернутся, — успокоил Петя, намыливая обмороженные руки. — Ишь какие? — удивился он, — Не пальцы — крючки.

Ивга надевала шубку.

— Куда ты собираешься? — спросил Петя.

— Мишу проведаю.

— Надумала. Он и меня не узнает… Ни в коем случае не ходи, — приказал Петя, и Ивга покорилась ему.

ГЛАВА II

На следующий день к Карагодиным пришел Писаренко. Заметив, что хозяйка настороженно загородила двери горницы, понимающе кивнул головой.

— Мишку там излечиваешь? Правильно.

Елизавета Гавриловна отшатнулась.

— Не пужайтесь, Гавриловна, — сказал Писаренко, собирая возле глаз мелкие смешливые морщинки, — я свой, казак. Я вам не корниловец какой-нибудь али там дроздовец. Я человечество понимаю…

Писаренко, придерживая шашку, важно подошел к миске с солеными помидорами. Пощупал пальцами, выбрал один, отправил в рот, скривился.

— Кислые, соли, видать, пожалела, Гавриловна. Помидоры надо солить покруче. На каждый круг соль сыпать. Чего-чего, а соль дешевая…

Елизавета Гавриловна, чувствовала, что Писаренко зашел с какой-то целью, и нетерпеливо ожидала объяснения.

Писаренко присел к столу, расстегнул крючки овчинной поддевки.

— Вот сейчас на меня тоже тычут: большевик, товарищ. А за что так клеймят? — Писаренко приподнял брови. — Только за то, что когда-сь по дурости Павлушку Батурина послухал да подался с офицеров оружию сдирать. И шут их знал, что окажется потом этот самый Карташев полковником у самого Деникина, а Самойленко объявится за станичного коменданта. Как посылать в наряд, обязательно Самойленко меня товарищем обзовет. Ребята регочут, а у меня ухи красные… — Писаренко вздохнул. — А то, что отвез ему батя две фуры гарновки, помалкивает. Вроде не знает, что из этой гарновки в Италии первые в мире макароны делают. Две фуры зерна, а? — Писаренко взял еще помидор, помял его и начал сосать, внимательно разглядывая шкурку, прилипшую к пальцам. — Вот и с фронтом не повезло, Гавриловна. Как призывали кадеты первые пять присяг, ведь и я попался. Объявили вроде меня в списках неблагонадежным. Кто-сь донес, что вроде я сочувствовал в отправке Батурина в горы. Да еще за то, что под Ростов ходил. Насчет Батурина я молчка дал, знал, что дело кислое, а вот насчет Ростова в обиду пошел. Как это так меня обвинять. А ежели сам генерал Слащев да Шкуро к товарищам тогда подписались…