Наш общий друг. Часть 3 - Чарльз Диккенс

— Насилу вспомнили! — проворчала она, шутливо надувая губки. — Да знаете ли вы, сэръ, что гадальщикъ отдалъ бы пять тысячъ гиней (если бы могъ; все горе только въ томъ, что онъ не можетъ) за роскошную прядку, которую я отрѣзала для васъ. Вы и вообразить себѣ не можете, сэръ, сколько разъ онъ цѣловалъ ту, сравнительно жиденькую, прядку, что я подарила ему. И онъ ее на шеѣ носитъ — вотъ что я вамъ скажу! У сердца! — И она важно качнула головой. — У самаго сердца!.. Ну, все равно. Сегодня вы были добрымъ мальчикомъ, — вы — лучшій изъ всѣхъ мальчиковъ на свѣтѣ,- и вотъ вамъ цѣпочка изъ моихъ волосъ. Дайте, я вамъ надѣну на шею сама, моими любящими руками.

Когда папа наклонилъ голову, она немножко поплакала надъ нимъ, а потомъ (обтеревъ сначала глаза объ его бѣлый жилетъ и разсмѣявшись надъ такою несообразностью) сказала:

— Теперь, мой голубчикъ, дайте-ка мнѣ ваши руки. Я сложу ихъ вмѣстѣ — вотъ такъ, а вы повторяйте за мной: «Моя Беллочка»…

— Моя Беллочка, — повторилъ папа.

— Я очень тебя люблю.

— Я очень тебя люблю, моя милочка, — сказалъ папа.

— Вы ничего не должны прибавлять отъ себя, сэръ! Ни въ церкви, ни здѣсь.

— Беру назадъ «милочку», — сказалъ папа.

— Ну вотъ, теперь вы пай-мальчикъ… Говорите дальше: «Ты всегда была»…

— Ты всегда была, — повторилъ папа.

— Несносная…

— Неправда! — сказалъ папа.

— Несносная (слышите, сэръ?), капризная, неблагодарная, безпокойная дѣвчонка. Но я надѣюсь, что со временемъ ты исправишься, и я прощаю и благословляю тебя.

Тутъ она совершенно забыла, что папа долженъ повторять за ней, и повисла у него на шеѣ.

— Ахъ, папочка, если бы вы знали, какъ много я сегодня думала о томъ, что вы мнѣ говорили про старика Гармона, и какъ я топала ногами и ревѣла и колотила васъ своею противной шляпкой, когда мы въ первый разъ встрѣтились съ нимъ. Мнѣ все кажется, что я съ перваго дня рожденія только и дѣлала, что топала ногами, ревѣла и колотила васъ этой ненавистной шляпкой.

— Вздоръ, милочка. А шляпки твои были совсѣмъ не противныя; онѣ всегда шли тебѣ къ лицу. Прехорошенькія были шляпки, а, можетъ быть, просто казались хорошенькими на тебѣ.

— А больно вамъ было, мой бѣдненькій, когда я колотила васъ шляпкой? — спросила она, смѣясь отъ удовольствія, несмотря на свое раскаяніе, передъ этой воображаемой картиной.

— Нѣтъ, дитя. Ты мухѣ не могла бы сдѣлать больно.

— Да, но я боюсь, что не стала бы васъ бить, если бы не хотѣла сдѣлать вамъ больно… А за ноги я васъ щипала, папа?

— Немножко, душенька… Однако, не пора ли мнѣ?..

— Ахъ да! — вскрикнула Белла. — Если я не перестану болтать, васъ заберутъ живьемъ. Бѣгите, папа, бѣгите!

Тихонько, на цыпочкахъ, пошли они наверхъ изъ кухни; ловкой рукой, безъ шуму, Белла отперла наружную дверь, и папа, стиснутый на прощанье въ дочернихъ объятіяхъ, убѣжалъ. Отойдя на нисколько шаговъ, онъ оглянулся. Увидѣвъ это, стоявшая въ дверяхъ Белла еще разъ наложила пальчикомъ свою печать на воздухъ и выставила впередъ свою ножку, напоминая ему о договорѣ. Папа поспѣшилъ выразить свою вѣрность договору соотвѣтственнымъ жестомъ и побѣжалъ со всѣхъ ногъ.

А Белла побродила по саду еще съ часъ или больше, потомъ вернулась въ свою спальню, гдѣ еще спала Неукротимая, и надѣла шляпку скромнаго, но въ сущности весьма коварнаго фасона, которую она сама смастерила наканунѣ. Потомъ она пошла къ спящей сестрѣ, нагнулась и поцѣловала ее.

— Я иду гулять, Лавви, — сказала она.

Неукротимая подскочила въ постели, и пробурчавъ что-то о томъ, что вставать еще рано, снова впала въ забытье.

Взгляните, какъ наша милая Белла спѣшитъ по улицамъ. Взгляните, какъ папа ждетъ свою дочку за насосомъ, по меньшей мѣрѣ въ трехъ миляхъ разстоянія отъ семейной кровли. Взгляните, какъ дочка и папа несутся въ Гринвичъ на одномъ изъ первыхъ утреннихъ пароходовъ.

Ждали ли ихъ въ Гринвичѣ? Должно быть, ждали. По крайней мѣрѣ мистеръ Джонъ Роксмитъ стоялъ на пристани и смотрѣлъ на рѣку часа за два до того, какъ осыпанный угольной пылью (а для него золотымъ пескомъ) пароходъ развилъ свои пары въ Лондонѣ. Должно быть, ихъ ждали — похоже на то. По крайней мѣрѣ мистеръ Джонъ Роксмитъ казался совершенно довольнымъ, когда увидѣлъ ихъ на палубѣ парохода. Должно быть, ихъ ждали — надо думать, что такъ. По крайней мѣрѣ Белла, какъ только сошла съ парохода, взяла подъ руку мистера Джона Роксмита, не изъявляя ни малѣйшаго удивленія при видѣ его, и оба пошли по пристани съ такимъ эфирнымъ видомъ безмятежнаго счастья, что оно какъ будто всколыхнуло и приподняло отъ земли сидѣвшаго тамъ сердитаго инвалида-матроса, который потащился за ними на своихъ двухъ деревяшкахъ. У этого сердитаго инвалида обѣ ноги были деревянныя, и за минуту до того, какъ Белла сошла съ парохода и довѣрчиво продѣла свою ручку подъ руку Роксмита, у него не было другой цѣли въ жизни, кромѣ табаку, котораго ему всегда не хватало. Сердитый матросъ-инвалидъ давно уже осѣлъ на мели въ гавани сѣраго существованія безъ смысла и безъ радости, но Белла въ одинъ мигъ спустила его на воду, и онъ поплылъ.

Какой же курсъ возьметъ для начала наша эскадра съ флагманскимъ кораблемъ, то бишь съ херувимчикомъ-папа во главѣ? Съ такимъ или другимъ въ этомъ родѣ вопросомъ на умѣ сердитый инвалидъ, проникшійся столь внезапнымъ участіемъ къ интересной парочкѣ, вытягивалъ шею, и заглядывалъ впередъ черезъ головы прохожихъ, какъ будто силясь подняться на цыпочки на своихъ деревяшкахъ, чтобы не потерять изъ виду Р. Вильфера, Но онъ скоро убѣдился, что въ данномъ случаѣ не могло быть рѣчи о «началѣ»: херувимчикъ-папа, проталкиваясь въ толпѣ, держалъ курсъ прямехонько къ Гринвичской церкви.

Ему, должно быть, захотѣлось повидаться со своими родственниками херувимами, улыбающимися тамъ съ потолка. Такъ думалъ, можетъ быть, сердитый инвалидъ, ибо даже онъ не могъ не замѣтить фамильнаго сходства между церковными херувимами и херувимчикомъ въ бѣломъ жилетѣ. Какъ бы то ни было, онъ поставилъ всѣ свои паруса и не отставалъ отъ эскадры.

Херувимчикъ шелъ впереди, сіяя улыбками; за нимъ шла Белла и Роксмитъ, а къ нимъ прилипъ, какъ пластырь, сердитый матросъ-инвалидъ. Давно, давно, за много лѣтъ передъ тѣмъ крылья его души спустились, упали, сгинули вмѣстѣ съ его ногами; но Белла привезла ему на пароходикѣ новыя крылья, и они подняли его.

Плохо ходилъ этотъ старый корабль по вѣтру счастья, но онъ взялъ прямикомъ наперерѣзъ къ сборному мѣсту и работалъ своими деревяшками, точно азартный игрокъ въ криббеджъ, свирѣпо отчеркивающій мѣлкомъ свои выигрыши на карточномъ столѣ. И когда сумракъ церковнаго портала поглотилъ молодую чету, побѣдоносный старый корабль былъ уже тутъ какъ тутъ. Къ этому времени страхъ херувимчика быть пойманнымъ на мѣстѣ преступленія былъ такъ силенъ, что если бы не успокоительныя двѣ деревяшки, на которыхъ стоялъ инвалидъ, его нечистая совѣсть заставила бы его, пожалуй, увидѣть въ этомъ почтенномъ служивомъ свою собственную величественную супругу, прилетѣвшую въ переряженномъ видѣ въ колесницѣ на грифахъ (по обычаю злыхъ волшебницъ, прилетающихъ на крестины къ принцессамъ), чтобы испортить брачный обрядъ. А потомъ, когда гдѣ-то вдали за органомъ раздался таинственный шорохъ, бѣдный папа и въ самомъ дѣлѣ имѣлъ основаніе поблѣднѣть и шепнуть Беллѣ: «Ужъ не мама ли твоя прячется тамъ? Какъ ты думаешь, душенька?» Но шорохъ, къ его великому облегченію, скоро прекратился и больше уже не повторялся.

Церковный порталъ навсегда поглотилъ Беллу Вильферъ, и не въ его было власти выпустить ее назадъ на свѣтъ Божій. Но зато онъ выпустилъ мистрисъ Джонъ Роксмитъ. И долго еще на освѣщенныхъ яркимъ солнцемъ ступеняхъ паперти стоялъ сердитый матросъ-инвалидъ и смотрѣлъ вслѣдъ красавицѣ-новобрачной съ смутнымъ подозрѣніемъ, не видѣлъ ли онъ это во снѣ.

Вскорѣ послѣ того Белла вынула изъ кармана письмо и прочла его вслухъ папа и Джону. Вотъ точная копія съ этрго письма:

«Дорогая мама!

„Надѣюсь, вы не разсердитесь: я благополучно вышла замужъ за мистера Джона Роксмита, который любитъ меня больше, чѣмъ я того стою. Но стою я его любви или не стою, а я люблю его всѣмъ сердцемъ. Я сочла за лучшее никому не говорить заранѣе во избѣжаніе непріятныхъ домашнихъ разговоровъ. Пожалуйста сообщите папа. Поцѣлуйте за меня Лавви.

Всей душой любящая васъ дочь

Джонъ Роксмитъ наложилъ на письмо портретъ королевы [1] (и никогда наша всемилостивѣйшая государыня не смотрѣла такъ милостиво, какъ въ это благословенное утро), и Белла опустила его въ почтовый ящикъ, весело сказавъ: «Ну, теперь, папочка, вы въ безопасности: живымъ васъ не возьмутъ».

Но папа на первыхъ порахъ, въ глубинѣ своей взбудораженной совѣсти, настолько не чувствовалъ себя въ безопасности, что величественныя матроны мерещились ему за каждымъ безобиднымъ деревомъ гринвичскаго парка, и даже изъ окна обсерваторіи, откуда помощники королевскаго астронома еженощно наблюдаютъ звѣзды, на него грозно взиралъ суровый ликъ, подвязанный такъ хорошо знакомымъ ему носовымъ платкомъ. Но такъ какъ минуты проходили и на горизонтѣ не появлялось никакой мистрисъ Вильферъ во плоти, онъ понемногу успокоился и съ веселымъ сердцемъ и хорошимъ аппетитомъ отправился въ Блэкгитъ, въ коттеджъ мистера и мистрисъ Роксмитъ, гдѣ ихъ ждалъ завтракъ.