Новый Мир ( № 1 2006) - Новый Мир Новый Мир

Какую пользу…

Придумывать дальше безотлагательное срочное дело, от которого все вокруг замедлит ход, станет меньше и тише, вытянется тонкой линией, надуется шаром, лопнет, зашипит. Лежать и думать, что дни проходят вяло, незаметно, лишенные пустой и необходимой мечтательности. Тосковать от бездействия и бездействием тяготиться, но потом в незнакомой глубине находить занятие и немедленно к нему обращаться.

И не тосковать больше.

А после, с трудом раскрывая словно навсегда слипшиеся веки, торжественно сообщать потолку: “Я сплю! А Панин не спит!”

С закрытыми глазами представлять, как было бы чудесно нагрянуть к товарищу, окликнуть с порога, ворваться, взбежать по лестнице в три прыжка. Без паузы начать делиться впечатлениями от дороги, жары и предстоящего троекратного усиления ветра.

Без лобзаний и особого смущения переходить от вопроса к вопросу, не ожидая ни ответов, ни подробностей. Краем глаза ловить выражение горечи в улыбке Панина, печальный, недоверчивый взгляд, набор знаков и преимуществ, которые выгодно отличат.

— Холодно у тебя здесь. Загробно как-то…

И, не обращая внимания на глухую жестикуляцию, перемещаться от стены к стене, оттеняя в выгодном свете собственные заботы, заслуги, доканывающую беличью круговерть, требования и обязанности, от которых никак не отвязаться.

— Несовершенство природы… — замечать философски. — Орангутанги и макаки…

С другой стороны, не так уж и дурно жить ради захвата объективных условий существования и для упрочения этих захватов прилагать максимум усилий, дабы в душе разливалось одно великолепное спокойствие, предтеча священного летаргического сна. Но потом спохватываться и, словно опомнившись, спрашивать:

— А твои-то как? — И слышать только, как в ушах нарастает и крепнет невозможный гул, не водопада и не бурной речки, а хора подавляемой и сдерживаемой гармонии.

— Знаю, знаю! — с восторгом опережать Панина.

Смотреть на часы, хлопать себя по лбу и сконфуженно сообщать, что осталось незавершенным одно важное дело.

Срываться с места и выбегать вон.

На улице крикнуть такси и велеть сделать радио громче. Напевать мотив и с приятным волнением думать о том, как, в сущности, легко и безопасно без чьей-либо указки и позволения водружать и сбрасывать с плеч хоть сто раз на дню призрачную ношу. В царственном изумлении откидываться на спину, отстраняться, глохнуть, не слышать ни улицы, ни радио, а улавливать только отдаленное шуршание бумаги по скатерти, скрип простых предложений с медленным наклоном шариковой ручки.

Видеть, как Панин, склоняясь к столу все ближе и ближе, выводит послание торопливыми буквами, будто стремящимися убежать от захлестывающего напряжения. Ненадолго он останавливается и замечает, что красивый орнаментальный почерк остался в прошлом. Сидит, уставившись перед собой или уткнувшись лицом в руки, и думает: “Отчего же письмо?” Ведь если в нем все оказывается строго предписанным, от прописных букв и тона обращения “Дорогие…”, то в телефонном разговоре на вопрос такой-то всегда можно вильнуть и ответить не так, как следовало бы в сложившейся ситуации. Обойти знание незнанием и этим ничего не нарушить. С другой стороны, что делать, когда правда оказывается единственным предлогом беспокойства?

Вот Панин набирает номер телефона. Не попадает пальцем в гнезда, промахивается, никак не может собраться и из предполагаемых цифр едва добирает половину. Вконец обессилев, он присаживается у телефона, и проходит не меньше часа, прежде чем он кладет трубку на рычаг.

“Бедный…” — Виталий Сергеевич открыл глаза.

Без видимой причины и цели он сполз с кровати и, не будя жены, поднялся на ноги. Не успел он пройти и трех шагов, как оказался в комнате дочери, у изголовья ее кровати.

Накрывшись с головой, Наташенька тонула в сновидении, и ее слабое дыхание едва прорывалось наружу. Отвернув край одеяла, Виталий Сергеевич обнаружил, что спит она беспокойно и затхло и что неровность эта отличается от нервного сна нагруженного знаниями ребенка. Как будто к настойчивой необходимости знать больше и лучше примешивались все возрастающее безмерное бедствие и огорчение, расстилающаяся черным крылом тревога.

Возможно, душное тепло и мешало дочери сосредоточиться на сновидении, где они с мамой и папой катаются на лодке или удобно располагаются к пикнику на зеленой лужайке.

Как Виталий Сергеевич с сачком в руках порхает и шуршит, охотясь за насекомыми, а дочка с мамой, следя за ним глазами, в один голос повторяют: “Да, такого товарища по играм трудно найти!”

— Доченька… — неслышно шепнул Виталий Сергеевич.

Приблизился, но поцеловать в лоб не решился, а только качнул напряженными пальцами воздух в сантиметре от волос Наташеньки, примял бугорок на одеяле, расправил борозду. В полумраке его чувства обострились. Показалось несправедливым, что разглядеть мамины губки и папин носик не удается, а заглядывает он точно в колодец и радуется своему же эху.

Но вот Наташенька вздохнула и повернулась на бок, и Виталий Сергеевич отпрянул, испугался, что разбудил, и готов был тут же раствориться в воздухе и вытечь в форточку, но, выдержав паузу, задержался. Подошел к письменному столу Наташеньки и с особенным трепетом начал угадывать очертания тетрадок и книг с закладочками. Уже остывших и освободившихся от теплого листания учебников, карандашей, линеек и циркулей.

Прихватив одну из книг, Виталий Сергеевич принялся изучать убогий переплет, прознавая Наташей вычитанную суть. Одновременно выглядывая во времени Наташеньку совсем маленькой, ее туфельки и платьица, зеркальца и гребешки, кукол с рыжими косичками и красными бантами, плюшевого зайца, медведя, жирафа, которых она кормит обедами с ложечки и после укладывает спать в кроватки. Смешные попытки Наташеньки подняться на ножки, когда она спешит сообщить, что у Миши и Заи время тихого часа. Когда с каждым новым шагом она становится взрослее, стройнее и выше и подходит к папе невестой в белом платье, для того чтобы он передал ее не жениху и не брачному союзу, а мгновению благословенного известия о ее рождении.

На секунду в глазах стало совсем горячо, и Виталий Сергеевич прикрыл их рукой. Все вокруг сузилось и померкло, а сам он будто начал спускаться в лифте вниз, отсчитывая площадки и думая о том, что хорошо бы перестать кататься.

Но вот он вздрогнул и убрал руки от лица.

Кто-то шел к Виталию Сергеевичу из глубины квартиры. Вероятно, Дарья, обеспокоенная его отсутствием, поднялась с кровати. И сейчас все легко объяснится.

— Посмотри-ка, мама! — проговорил Виталий Сергеевич, шевеля губами. — Посмотри-ка! Как прозрачно и сладко спит наша доченька! Посмотри-ка!

Виталий Сергеевич прислушался.

Но до него не донеслось ни звука.

Стало быть, он ошибся, приняв призрачное движение за реальное присутствие. Другое дело — днем. При свете солнца он никогда не ошибется.

— Что ж… — вздохнул Виталий Сергеевич, возвращая книгу на место. — Спокойной ночи…

В полумраке дышалось полнее и легче. Виталий Сергеевич вернулся в спальню и хотел уже было завернуться в одеяло, но остановился и для достоверности склонился над спящей супругой. Прислушался и с радостью уловил ровное и открытое дыхание. Заметил заползшие на ее лицо черные пряди и немедленно поправил волосы.

— Вот видишь, Панин, — указал Виталий Сергеевич, подтягивая одеяло к самому горлу. — Как у нас здесь тихо, покойно и благодарно. Вот видишь…

С этого момента представление Виталием Сергеевичем Панина стало бесцеремонней прежнего и не требующим никаких усилий. Если раньше в какие-то минуты Виталий Сергеевич терялся и толком не мог объяснить, зачем он затеял комедию, то теперь отказался от доискиваний и не сетовал больше.

По убеждению Виталия Сергеевича, дом Панина должен был приходить в запустение и медленно разрушаться со всеми пристройками, неприглядным видом дублируя настроение хозяина. Все вокруг зарастает сорной травой, а тенистые деревья, побитые ветром и погнувшиеся в одну сторону, имеют такой вид, будто они собираются убежать всей компанией, прихватив с собой качели, и только ждут удобного случая. Если Виталий Сергеевич и наведывался к Панину, то не в спешке, а почти что с инспекцией. И всякий раз так или иначе касался вопросов именно юриспруденции, подчеркивая свою дальновидность в выборе данного занятия для юной особы.