Ошейник Жеводанского зверя - Екатерина Лесина

– Вот и все, – сказал он мне, выбрасывая печенку в мусорное ведро. – Трахнешь ее и успокоишься. Разницы она все равно не увидит.

– А ты?

Я не хотел обижать брата моего.

– Не в моем вкусе, – ответил он, скрываясь за газетой.

Итак, свидание. То треклятое свидание, которое окончательно выпустило Зверя к людям. Началось банально:

– Привет. – Я протянул букет из ландышей, перевязанный синей ленточкой: спасибо Тимурке, научил.

– Привет. – Она нырнула в цветы лицом, скрывая от меня свои замечательные губы. – Куда пойдем?

– А давай просто погуляем?

Не знал, примет ли предложение, наверное, ожидала иного, но... рестораны-кино-дискотеки не для меня. А еще я хочу без помех любоваться ею.

Приняла. Любезно взяла под руку, пошла, балансируя на длиннющих шпильках, пытаясь при этом вихлять задом, чтобы было красиво и завлекательно. Было смешно.

– Знаешь, мне сказали, что ты странный... – Анечка первой нарушила молчание. – Что ты никогда и ни с кем, чтобы на свидание. И тусовок не любишь. И вообще.

Вообще не люблю. И теряюсь. И теперь не очень представляю, что делать с нею, с моим желанием, с цветами, со свиданием, с жизнью вообще.

Убежит. Если и дальше молчать стану, она убежит и больше никогда не позволит приблизиться. А так хочется прикоснуться к губам, так...

Я заговорил. Я рассказывал о себе, о Стефе, о Танечке, которую убили сразу после выпускного, я создавал себе жизнь с чистого листа, добавляя к правде вымысла, к обыкновенности трагизма, шекспировских страстей и новосозданных эмоций. Я сам верил в то, что говорю, и Анечка поверила. Ее очи, полные слез и жалости, затуманились.

– Я... я не знала. Прости. Я никому не скажу! Я...

Не скажет, именно сейчас я осознал истинное свое желание: убить Анечку. Нет, не здесь – улица и два ряда фонарей, витрины и люди, которым, несмотря на поздний час, не сидится дома. Люди – свидетели. А мне свидетели не нужны.

Мне нужна Анечка. И запах крови, в котором можно искупаться, как собака в падали. Как волк в добыче.

Я исполнил желание свое, не в этот вечер, не в следующий. Я тщательно продумал дело. Я знал, как именно буду убивать и где спрячу тело, чтобы его не нашли минимум год, пока природа вместе с Анечкиной плотью не уничтожит мои следы.

И было так.

Да, Анечку искали, приходили с расспросами к Тимуру, который играл отчаяние так, будто всю сознательную жизнь готовился именно к этой, звездной роли. И зрители, пусть без аплодисментов, но отступили, уважая чужое горе.

Они снова не почуяли меня.

Два дня взаперти. Два дня почти в тюрьме, добровольной, поскольку входная дверь оставалась открытой, но Ирочка не собиралась бежать. Ирочке было хорошо.

Комната-комната-дверь. Запереть-отпереть. Выпустить тени в коридор, пусть прогуляются и снова загнать, посадить под замок. Старое пианино молчит, черно-белые лица взирают с черно-белых фотографий. Такие разные, такие смешные и строгие. Осталось дописать: «Их разыскивает милиция».

Не разыскивает. Люди на фото давным-давно сгинули, и непонятно, зачем они здесь. Хотя вот тот темноволосый чахоточного вида юноша в коротком пиджаке похож на Тимура. И старик, седой, с расчесанными на пробор волосами, тоже похож. И даже женщина с острым подбородком, разламывающим три слоя жесткого кружева.

Родословная? Тимур аристократ? А почему бы и нет. Граф? Герцог? Маркиз? Князь? Подписей не видно, но на длинном трюмо на черной подставке благородной позолотой поблескивают ножны. Наверное, сабля, которую носил дед или прадед. А вот часы под стеклянным куполом: смотреть, но не трогать.

Ирочка смотрела, прильнув к стеклу носом, оставляя влажные пятна дыхания, мечтая о том, чтобы взять в руку. Тяжелый корпус почернел, особенно в чеканке, и сложный рисунок словно выписан шрамами. А вот цепочка нагло сияет свежестью металла.

За часами, под присмотром пухленькой девушки в монашеском одеянии – скромно потупленные очи и пухлые, Тимуровы, губы – лежали веера.

– Это моей прапрабабки, – тихо сказали сзади.

Ирочка обернулась и споткнулась, но не упала, потому что Тимуровы руки – непристойно сильные, неудобно горячие – поймали, поддержали, поставили.

– Она была очень красивой женщиной.

– Что... что с вами? Господи! Врача нужно позвать! Кто это сделал?

Стоило увидеть его лицо, изуродованное, раскрашенное синим и лиловым, слегка отливающим зеленью, распухшее и с корочкой крови на губе, как смущение мигом исчезло.

– Дама полусвета. – Тимур поднял стеклянный колпак и, распахнув крыло веера, заслонился от Ирочки улыбками китайских дам. – Не актриса, не певица, не поэтесса... просто красивая женщина, которая своей красотой получала то, чего другим приходилось добиваться трудом. У нее и талантов особых не было.

– Вас... тебя избили? Ты заявил в милицию? Почему не сказал? Почему ты мне не сказал? Больно, да?

– Уже нет. – Захлопнув веер, Тимур без всякого почтения кинул его на бархатную подушку. – Не обращай внимания. Пройдет.

Пройдет. Спадет опухоль, исчезнет синева, лицо обретет прежнее совершенство, а Тимур – самоуверенность. От Ирочки же требуется не обращать внимания на временное неудобство.

– С другом. Боксировали. Немного увлеклись, – сухо пояснил Тимур, возвращая на место колпак. – А тебя, вижу, мои родичи заинтересовали?

– Н-немного.

– Немного больше, чем ничего. Но ты не отсюда начала. Слишком далеко от истока. Идем...

Еще одна комната, на этот раз с черным зевом камина, облицованного белым мрамором. Белой была и рамка портрета.

– Жан Шастель. К счастью, я на него не похож.

Совершенно не похож. Жесткое лицо, которому неизвестный художник придал выражение нарочито мужественное. Слишком резкое, слишком однозначное, чтобы таковым быть. Ирочка пыталась найти хоть одну черту с человеком, некогда убившим Жеводанского оборотня, и Тимуром Шастелевым, и не находила. Ее уже тянули к другому портрету.

– А это Пьер Шастель, старший сын.

Этот столь же нарочито мягкий, круглолицый и словно бы сомневающийся.

– У него тоже был сын, Франсуа, а у того – свой сын, Серж. И в восемьсот двенадцатом году Антуан, юноша еще, ему было что-то около семнадцати лет, отправился вместе с императором в Россию. В России и остался, основав род Шастелевых. Жалко, что его не убили...

– Кого?

– Сержа.

– Но ведь тогда не было бы тебя.

– Вот именно.

Она не понимала. И вряд ли поймет. Она оглохла и ослепла, уподобившись многим, и вместе с этой слепотой исчезала надежда Тимура.

А стоило ли надеяться вообще? Может, прав Марат? Люди сами виноваты, и выживает тот, кто сильнее... Марат силен, Тимур тоже сумел бы.

– Ты очень странный, – честно призналась Ирочка, глядя влюбленными глазами. Ударить бы ее, пощечина слева направо, потом справа налево, чтобы алые отпечатки по белым щекам, искусственный румянец, который заставит задуматься.

Нельзя. Уже нельзя.

– Мне нужно уйти. – Тимур спрятал руки за спину. – Я бы хотел, чтобы ты... чтобы ты убралась у меня в комнате. Пожалуйста.

Откажется? Нет. Вспыхнула смущением, но кивнула.

– Белье в мешок, за ним приедут. Извини, но... но мне нужно, чтобы сделала ты.

Чтобы скатала измазанные бурым простыни, вздрагивая от отвращения, чтобы нашла штаны, изгвазданные грязью, а в них чужой бумажник.

Бумажник человека, который мертв.

И ключ от запертой двери. Если Тимур хоть что-то понимал, то перед дверью она не устоит. Последний шанс, который будет стоить еще одной смерти.

Из дому Тимур убегал.

– О, привет. Ты, что ли? – Юрка раздобрел, раздался телом и продолжал расти, словно плоть, розовая, мягкая, желала выбраться из дорогого костюма, который уже был мал, а в течение месяца-двух и вовсе станет непригоден.

И наступит великая линька с отброшенной шкурой из темно-синего в желтую полоску твида, которая сменится точно такой же, но размера на два больше.

– А я, признаться, не поверил, что ты зайдешь. – Юрка хохотнул и хлопнул по плечу, попав на редкость неудачно. Больно. Проклятье. Сволочь, ведь нарочно, знает о силе и пытается рассчитаться за детские обиды. – Ты ж у нас гордый. Был гордым и остался. А я вот...

Развел руками, хвастаясь достатком, английским уютом приемной, красотой секретарши, которая – пошлые мысли добавили злости – не только кофе подает. Юрка швырял в глаза успех, доказывая, что он, ленивый и неповоротливый, сумел приспособиться к этой жизни.

Или приспособить жизнь под себя.

– Сначала автосервис, пахал как проклятый. Днем и ночью, ночью и днем. Вот этими вот руками, – потряс пухленькими ладошками. – Себя сделал. А про тебя слышал, слышал...

Хитрая усмешка утонула в складочках щек, глазки заблестели, выдавая, что под розовым куполом черепа родилась новая мысль.

Гениальная. Или даже конгениальная – у Юрки давно не появлялось иных.

И Марат, предвидев эту мысль, устроил ловушку.

– Людей губят их желания, – сказал он днем, выталкивая за двери. – Иди-иди, Тимка, просто поговори, от тебя ж не убудет! А он, вот увидишь, все сам сделает.