Богатая белая стерва - Владимир Романовский

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

Сорокачетырехлетняя Санди хорошо сохранила внешность и здоровье. В ночь, которую описывает в своем дневнике Юджин Вилье, она чувствовала себя несчастной, была пьяна и не находила себе места. Проведением нескольких часов в отельном номере в обществе Юджина она рассчитывала — самоутвердиться, отомстить нескольким несносным людям, вмешивающимся в чужие дела, доказать себе, что когда нужно, она вполне может быть обыкновенной женщиной с нормальными потребностями и желаниями, а также помочь Юджину восстановить веру в себя после его визита в особняк Уайтфилда. Она испытывала легкое чувство вины перед ним.

План свершения всего этого продолжал существовать в изначальном своем виде, когда Юджин и она вошли в номер, а также когда Юджин возился с выключателями, дверными ручками, и составлением фраз, а также, когда, прикидывая, должна ли она раздеться сама, частично или полностью, или позволить Юджину себя раздеть, она прислонилась к стене, для баланса, чтобы не упасть. План все еще действовал, когда, не удержав баланс, она неловко свалилась на кровать. Действовал и тогда, когда Юджин, которому самоконтроль давался лучше, чем ей — он, как она отметила ранее, был недостаточно пьян — предупредил ее падение с кровати, быстро сев на корточки рядом, как некогда великий американский теннисист приседал у сетки, чтобы точнее направить мяч, и подкручивал этот мяч в той степени, которую считал нужной — предупредил ее падение, поймав ее. Не в состоянии подняться на ноги с Санди на руках — все-таки выпить он успел много — он просто осторожно уложил ее на пол.

План Санди разлетелся в пыль, сгорел, аннигилировал сам себя, в тот момент, когда длинные пальцы Юджина коснулись ее ключицы.

Санди Уолш любила только один раз в своей жизни, и не рассчитывала полюбить еще раз.

Она колебалась.

Движения ее были смутные, но, когда она коснулась тыльной стороной руки тонких, решительных губ Юджина, будто веля ему ничего сейчас не говорить — его рука все еще лежала на ее ключице — она осознала, что продолжать пытаться себя контролировать было глупо. Незачем, и редкая возможность была бы упущена. Ее ключиц касался так же нежно, в прошлом, другой блистательный пианист. Было что-то похожее, но были и отличия, и она не знала, что притягательнее — первое или второе. Колени ее дрогнули, бедра расслабились, в пальцах ног засаднило, позвоночник стал таять. Грудь переполнялась желанием, живот упрашивал, голова была в тумане. Она гладила и ласкала бесконечно, обнаружив вдруг, что любовник ее по непонятной причине очень застенчив. И худой он очень к тому же. Руки, ноги, грудь — худой и застенчивый. С сентиментальной нежностью она вдруг вспомнила, что он все еще почти мальчик. Ребенок. Другой расы. Она открыла глаза и увидела свои опаловые пальцы с красивым маникюром на его вандайково-коричневой шее. Она глубоко вдохнула, удивляясь ранней оргазменной волне, неожиданно и очень нежно прокатившейся по ее телу. Слишком ранней. Никогда раньше такого не было. Очень, очень ранней.

— Пожалуйста, — сказала она. — Юджин, пожалуйста.

— Да? — спросил он, поспешно и нервно.

— Палец. Внутрь. Сейчас же.

Приподнявшись на локте, он протянул руку, и рука прошла ей под платье, отодвинула хлопковые трусики в сторону, и осторожно, из боязни сделать ей больно, коснулась мягких блондинистых лобковых волос.

— Ну же, — сказала она. — Пожалуйста. Скорее.

Он нерешительно повиновался, и сразу после этого у нее наступил пик, тело мощно несколько раз вздохнуло, а затем Санди задергалась, забилась, зарыдала, и рука Юджина стала мокрая до запястья.

— Прости, — сказала она минуту или две спустя. — Прости. Иди сюда.

Она залезла на кровать. Он обнимал ее, лаская, прижимая к себе, но в действиях его присутствовала какая-то непонятная степень отчужденности. Она скинула туфли, повернулась на бок, заставила его лечь на спину рядом с ней, и стала его раздевать пальцами, которые повиновались ей с задержкой. Он позволил ей делать так, как она хотела. Она поцеловала ему грудь. Запах его кожи был молодой. Не неприятный. Вовсе не неприятный. Она расстегнула молнию на его брюках. Она слегка удивилась, что он нисколько не возбужден. Пах его был горячий и потный, как пах любого мужчины, когда естественный процесс по какой-либо причине прерывается — Санди об этом не знала.

Эгоисткой она не была. Она продолжала гладить и целовать, и в конце концов он перехватил инициативу и стал гладить и целовать ее. Чулки соскользнули с ног, а затем, с ее помощью, ушло в пространство платье. Увидев ее грудь, он на мгновение прикрыл глаза, и что-то такое было в ее стареющий шее, что заинтересовало его надолго — он был любопытен и терпелив. Слишком терпелив. Возбуждение не появлялось. Отчуждение упрямо отказывалось уходить. Он явно начал паниковать. Она понятия не имела, как ему помочь.

Он лежал поверх нее, и она была совершенно обнаженная. Из его одежды на нем остался лишь один носок. Он был очень худой. Он начал обильно потеть.

— Прости, — сказал он.

— Ничего страшного, — сказала она. — Просто целуй меня. Все хорошо. Да. Все хорошо.

Отчуждение усиливалось. Она замедлила темп. Она ласково улыбнулась ему.

— Слушай, — прошептала она ему в ухо, — все нормально. — Даже если сегодня ничего не выйдет, я хочу тебя видеть. Еще и еще. Не важно. Я хочу тебя видеть много и часто. Рядом с тобой я чувствую себя счастливой. Мне тепло. Я хочу видеть…

Он был в ней. Движение его не было толчком случайного победителя, или игривым нажимом джиголо. Это было уверенное, медленное, целенаправленное движение собственника. Внезапно он стал очень уверен в себе, и стоящий его член знал о своей власти. Он вошел и продолжал идти вперед, медленно, неуклонно, до тех пор, пока дальше идти стало некуда. Сама того не зная, Санди нашла правильные слова, восстановившие уверенность в ее молодом любовнике.

— Не верится, что я это делаю, — сказал он спокойно. — Я в тебе. А ты мокрая. И горячая.

До чего он все-таки ребенок. До чего сильный, длинный, тощий, нервный, талантливый, великий ребенок… У Санди перехватило дыхание. Движение за движением, он тянул, тащил, нес, заманивал и подталкивал ее ближе и ближе к вершине. Теперь исполнение было в его руках. Он был властелин. Она могла получить столько удовольствия, сколько он смилостивится ей позволить, и не больше. Он смилостивился и позволил очень много. Он был очень щедрый властелин. Он мог, например, ударить ладонью наотмашь по ее правой груди, или больно схватить эту правую грудь, и она бы не возразила — не посмела бы возразить. Вместо этого он потрудился быть нежным. Он мог вывихнуть ей бедро, но вместо этого он его, едва касаясь, гладил, ища и находя эрогенные зоны, о существовании которых она раньше не подозревала. А также, щедро, он решил завести руку себе за спину, чтобы ласкать пальцы, подошву и пятку ее правой ноги. Она закричала. И закричала еще раз. Есть в одновременных оргазмах музыкальный элемент.

Был второй раз, и был третий. И четвертый. После второго Санди приняла душ. Юджин вытащил ее из ванны, придерживая ее под ягодицы и сорвав с колец душевую занавеску, и перенес ее на кровать, не давая ей вытереться. Она мелодично смеялась, давая ему понять, что он может делать все, что ему хочется. Он положил ее на живот и долго гладил ей спину, ягодицы, бедра, пятки и пальцы ног — пока она не закричала умоляюще, чтобы он сделал с ней что-нибудь, чем грубее, тем лучше. Он отказался. Прижимая ее к постели, лицом вниз, он развел ей ноги и некоторое время провел, дразня и раздражая концом языка все, что поддавалось раздражению. Она слишком устала для еще одного оргазма. Она очень гладко и очень медленно сходила с ума. Затем он вошел в нее сзади, и усталость исчезла. Он приподнял ее и, прижимая ее к своей груди и животу, стал ласкать ей грудь.

Деталей я не помню, и это странно. К славной когорте импрессионистов я не принадлежу, а только почему-то вся та ночь — смазана в памяти, и только несколько ярких картинок осталось, из которых общее, как ни стараешься, не составляется. Никаких изначальных затруднений не было, несмотря на эмоции. Я, должно быть, ее чуть не съел в ту ночь. Эти пальцы ног, я намеревался до них добраться, и скорее всего добрался. Естественный запах ее кожи был совершенно уникален, сильный даже после душа — да, помню, я что-то с ней делал, когда она была мокрая, я не позволил ей вытереться. Я не помню, сколько у нее было оргазмов, сколько у меня. Много. Но помню, что уснул, уткнувшись носом в ее подмышку. И, засыпая, помню, чувствовал и осознавал, что в усталой моей голове появилось вдруг невиданное количество мелодий. Небо открылось и земля задрожала. Звезды вспыхнули и родились заново. Великие океаны катили огромные валы. Невиданные горы утыканы были гигантскими деревьями. Бурные ручьи сбегали с этих гор, сливаясь в величественные реки. Невообразимые птицы пели невообразимые песни. Первая часть сонаты. Посвященная Санди. У посреди этого доисторического рычащего шума возникла единая ясная мелодия. Она задержалась, ушла, а потом вернулась. Я помнил достаточно большую ее часть, и достаточно первых рычащих тактов, чтобы почти все это записать неделю спустя, а затем развить, и даже, в конце концов, закончить весь опус. Первая часть была оркестровая, но я переложил ее для фортепиано. Вторая часть подразумевала только клавиши. Изящно-сложные фортепианные мелодии отличаются от оркестрового блеска тем, что напеть их — либо очень трудно, либо нельзя. Потому я не слишком их люблю. И все-таки вторая часть должна была быть чисто клавишной, без примесей.