Первое грехопадение - Олег Лукошин

И мы ебались, ебались…

— Пиздоболы гнойные! — горячо дышала она мне в ухо.

— Хуёныши змееподобные! — лихорадочно двигал я бёдрами.

— Вши вагинальные! — отрывалась она губами от пениса.

— Опарыши лобковые! — засовывал я пальцы во влагалище.

— Мудоёбы обосраные! — лизала она мои яйца.

— Говноеды блядовафельные! — прижимался я губами к клитору.

— Ебанаки онанирующие! — помещала она член между грудей.

— Гандурасы пиздохуевы! — хлестал я её по ягодицам.

— Пиздобляди подзаборные! — теребила она пенис.

— Мутни ебаначинские! — кончал я ей на лицо.

— Они потеряны для будущего.

— Они попросту сгнивают живьём.

— Старые, смердящие, какая обуза они человечеству!

— Лишь молодым, искренним по силам создать новое мироустройство.

— Справедливое!

— Чистое!

— Волшебное!

— Вечное!

— Касту влюблённых.

— Только любовью можно спастись.

— Лишь ей.

— Ей одной.

И мы ебались, ебались…

СВЯТАЯ НЕНАВИСТЬ К ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ

Я работал продавцом в салоне сотовой связи.

Говоря «салон», я мысленно усмехаюсь. Это был не отапливаемый сарай, расположенный в центре городского рынка. Наскоро слепленная фанерная будка, обитая вагонкой. Рабочий день — 12 часов с пятнадцатиминутным перерывом на обед. Продавцам полагалось два выходных в неделю, но ввиду огромной текучести кадров, постоянных болезней сотрудников и прочего идиотизма два дня ни в неделю ни разу не выходило. Отдохнуть хотя бы день было большой удачей. Зарплата моя составляла две с половиной тысячи.

Городской рынок, на территории которого располагался салон, был самой настоящей клоакой. Толпы разношерстного сброда — алкоголики, бомжи, бандиты, цыгане, таджики, азеры и прочие чурки — заполонили его словно при вавилонском столпотворении. За день их проходило тысячи. Орущие, визжащие, ржущие — они вваливались на пятачок перед витринами, на котором было не развернуться и троим, и начинали грузить меня своими тупыми и ничтожными запросами. Одному богу было известно, как я ненавидел покупателей. А с ними — и всё человечество.

— Чё, C100 есть что ль?

— Есть.

— А X100?

— Тоже есть.

Для этой недоразвитой публики две эти модели корейской дребедени “Samsung” были самыми крутыми телефонами.

— А какой лучше?

Это вопрос просто бесил меня. «Да какая тебе разница, урод?» — думал я, глядя в заплывшее тупостью лицо. Я грустно опускал глаза в пол, стараясь сохранять спокойствие. Ответить «одинаковые» значило спровоцировать на новый вопрос «а почему цена разная?», назвать какую-нибудь из моделей — и получить новый вопрос «а чем?» Но разве можно объяснить таджику, который ищет в телефоне щель, чтобы активировать карту экспресс-оплаты, разницу в технических деталях?

— Последнее время больше X100 берут, — отвечал я и это было самым веским аргументом для покупки. «Люди берут» — вот критерий, которому они поклоняются.

— Серьёзно? — щурился мужичонка. — Не обманываешь?

— Серьёзно, — серьёзно отвечал я.

— Берём, — кивал ненавистный покупатель. — Заворачивай!

В советские времена людские потоки контролировались очередями. Худо-бедно люди учились дисциплине и взаимному уважению. Но с наступлением эпохи капитализма очереди отменили, появились «салоны» с брошенными на растерзание алчной толпе продавцами-консультантами — и народ распоясался. Каждый требует к себе внимания и уважения. Вчетвером они подскакивают с разных сторон и в четыре рыла начинают грузить тебя своими ничтожными проблемами. Если ты не уделишь кому-то внимания — а кому-то обязательно не уделишь — Великая Мировая Скорбь опускается на их гнусные душонки, дикая обида за несчастное детство и просранную жизнь прорывается гнойным нарывом и люди приходят в бешенство.

— Эй, продавец! Я вам говорю или столбу?

— Молодой человек, ну вы не отвлекайтесь на других. Начали со мной, так закончите.

— Братан, реально нам карточку купить, или до вечера ждать тут?!

— Чувак, бля! Телефон покажешь, или нет?

Я растягивал рот в вымученной улыбке.

— Одну минуту.

— Подождите пожалуйста.

— Всех обслужу, не волнуйтесь.

— Сейчас, сейчас! Уже иду.

Народ омерзителен в своей невежественности. Ни один человек, покупая телефон, не читал инструкцию, несмотря на то, что все они шли на русском.

— Объясни-ка, как тут заставку сменить?

— В инструкции написано.

— Да покажи ты, жалко что ли!

— У меня времени нет. Народа много.

— Да ёб твою, покажи!

Угрозы — неотъемлемая часть процесса торговли. Они все угрожали мне, эти человеческие мрази. Они понимают визит в магазин как ролевую игру, в которой продавец — отребье, которое должно лизать их обувь.

Ни один не знал условий тарифов при подключении. И наотрез отказывался читать их на стенде. Каждому нужно было объяснить всё устно. Причём не просто объяснить, а разжевать.

Но особенно поражало меня неумение (а точнее нежелание) человеческого сброда активировать экспресс-карты.

— Введите нам пожалуйста, — протягивали они карточку и им было похуй, что в магазине ещё куча народа, которому нужно что-то объяснять, что народ этот уже бесится от тесноты и злобы на весь мир (которую он, разумеется, выплеснет лишь на продавца), главное для них — урвать свой момент, получить свой кусочек идиотского счастья — и быстренько съебаться.

— На карточке написано, как вводить.

— Мы не умеем, — омерзительно улыбалась какая-нибудь безобразная баба, — помогите уж нам.

— Там нечего уметь. Всё проще простого.

— Ну молодой человек! — вот уже и визгливые нотки, вот уже и годами заученная неврастения. — Вы должны же помогать.

— Нет, не должен, — бормотал я едва слышно и начинал вводить карточку.

«Я ничего вам не должен, уроды! Отъебитесь от меня, я не хочу вас видеть, я не хочу вас слышать, я не хочу быть рядом с вами!»

Хозяином магазина был добродушный толстяк по имени Герман Станиславович. Лёгкий человек. Редкостное чмо. Такой тип людей убеждён в своей безусловной значимости. Они считают, что решают глобальные проблемы. Он приезжал в магазин два раза в неделю, хлестал у себя в кабинете пиво с такими же козлами, как он, которые подгоняли ему гнилой товарец, потом сматывался в кабак — и это называлось у него «работой». На все вопросы он смотрел с устрашающим оптимизмом. Потому что знал наверняка: все вопросы и проблемы будет решать не он, а такие добровольные рабы-долбоёбы, как я. Пару раз я пытался заговорить с ним о графике, о справедливом распределении зарплаты, упоминал о трудовом кодексе, но скользкий, как кусок говна, оптимист Герман умудрялся находить такие изворотливые манёвры от всех этих разговоров, что я лишь удивлённо раскрывал рот. Против этого гибкого центнера я был бессилен.

Не было дня, чтобы я не хотел уволиться.

«Но ведь уволиться — значит проявить слабость, — говорил я себе. Значит стать сродни всем этим беспомощным людям, которые Слабость сделали своей религией. А я не слаб, я силён. Я не они, я стойкий».

И я продолжал работать. Я держался дольше всех продавцов, когда-либо работавших в этом отстойнике — полтора года. Не один не выдерживал там больше трёх месяцев, а я терпел восемнадцать. Как последний идиот.

Но однажды я сорвался.

— Билайн на 5 единиц, — протягивал мне какой-то мужлан деньги.

Из продавцов в магазине присутствовал только я. Стояла очередная пора увольнений и больничных — единственным придурком, который не сделал ни того, ни другого, был, разумеется я. Вяло отбиваясь от наседающих человеческих волн, я пребывал в глубоко безразличном состоянии и даже не особо реагировал на выпады недовольства в свою сторону. И тут вдруг этот барбос.

Есть люди, которые не нравятся с первого взгляда. Не нравятся сильно и невыносимо. Этот не понравился мне настолько сильно, что меня затошнило. Мерзкая уёбищная физиономия, которая каждым своим движением просила кирпича или лома. Презрение и ненависть — вот что демонстрировало мне это быдло. Я почувствовал необыкновенный всплеск ярости.

— В кассу, — ответил я.

— А ты чё, не даёшь что ли? — пробуравил он меня своими маленькими глазками, пытаясь интонацией поместить в разряд касты отверженных.

— Карточки в кассе, — я ещё старался сдерживаться.

— Пиздец, бля! — выдавил он и, развернувшись, вразвалку, с лоховским понтом, направился к кассе.

«При чём тут пиздец? — смотрел я в его спину. — Порядок такой: карточки в кассе».

Однако я прекрасно понимал, что дело было не в его недовольстве условиями продажи, а в его личном презрении ко мне. Он почувствовал во мне глубинное непокорство, и оно его оскорбило. Будучи сам падалью, о которую вытирали ноги более крутые, чем он, он возымел вдруг желание сделать и из меня такую же падаль.