Мальинверно - Доменико Дара

хамелеонов, но Маргарита лишилась чувств, доказав, что среди бесконечных комбинаций сердец какая-то складывалась и работала, ибо и постороннего, не связанного кровными узами, иногда можно любить как родного, как сына, естественно и вечно.

В ту ночь я спал мало и плохо. Слезы Маргариты меня сразили, вдобавок в ту ночь дул сумасшедший ветер, словно протестуя против невзгод людей.

Ни чтение меня не отвлекло, и даже понимающий взгляд Эммы не успокаивал. Несколько раз я вставал с кровати выпить воды, сходить в туалет, проверить, надежно ли заперты окна.

Казалось, что сирокко в паре с западным ветром сотрясают не только деревья, но и что-то как будто во мне – я не мог понять, что меня беспокоит.

Легче не становилось, я вернулся в постель, погасил свет и стал ждать, когда придет сон.

Проснулся ни свет ни заря в том же тревожном состоянии духа, поэтому отправился на кладбище на час раньше.

До ворот все было в порядке, но в покойницкой дверь была распахнута настежь. Может, я забыл ее плотно закрыть, а ветер довершил мою работу?

Я никогда не запираю ее на ключ, чтобы души усопших могли покидать ее, когда им заблагорассудится, но мне бы и в голову не пришло, что ее откроет живая душа.

Рядом с гробом своего суженого на железном столе лежала Маргарита. Я приблизился, правой рукой обнимая гроб, она дышала глубоко и ровно. Я закашлялся от холода, тянувшего с улицы и от металлического стола. У меня не хватило духа ее разбудить, я прикрыл ее покрывалом, сел за столик и стал на нее смотреть. Подумал в ту минуту о себе, о том, как я обнимаю фотографию Эммы, об отчаянии несложившихся судеб.

Минут через десять меня снова обуял кашель, на этот раз сильный, он ее разбудил. Ей понадобилась минута, чтобы прийти в себя, она осмотрелась вокруг, все поняла, поднялась, уселась на краю стола.

В эту минуту наши глаза встретились, она не вздрогнула, увидев меня, напротив, ей все показалось обычным, здесь – ее комната, а я – отец, который пришел будить, пора собираться в школу.

Она встала молча, поцеловала гроб и ушла, не спуская с меня глаз, и я подумал, что никогда еще не видел столь невыносимого, отчаянного взгляда.

В то утро я был как заводной, работал без передышки. Заканчивал мелкие работы, накопившиеся за эти дни: физическая занятость отвлекала меня от мыслей, день проходил быстрей, я не чаял поскорее отправить его в архив.

Я молился всего лишь раз в своей жизни, чтобы остановившееся сердце забилось. Но этого не произошло. С тех пор я не молюсь, потому что если молитва не исполнилась один раз, так и в следующие не исполнится.

Я ни разу не просил о защите, о перемене судьбы, ибо прекрасно знал и знаю, что никто не удлинит мою ногу на два сантиметра, а все, о чем молишься – это о чуде, но чудеса не являются таковыми, если они происходят.

Но иногда проносятся мысли, похожие на молитвы. Когда, например, я увидел фотографию Эммы, то подумал: как жаль, что я не знал ее при жизни.

Возможно, в каждой мысли скрыта молитва, возможно, многие люди не молятся потому, что сами они – молитва, как и деревья, сопротивляющиеся ветру, как стены, не поддающиеся дождю, как дрожь частиц, мигание квазара, молитва – это циркулирующая кровь, вдыхающие воздух легкие, всевидящий глаз: любая форма жизни в ее борьбе за выживание, по сути, является молитвой.

Я формулировал эти мысли, не подозревая, что однажды они могут осуществиться. И вот – пожалуйста – чудо. Это было первое слово, которое я вспомнил, когда увидел Эмму во плоти и крови, стоящей рядом со мной: чудо.

Сейчас я представления не имел, как реагировать. Как надо вести себя после свершившегося чуда? Принимаешь его безоговорочно, как обычное явление жизни, или отвергаешь, как незаслуженный дар? Что означает быть избранными среди неисчислимого множества неизбранных и чувствовать себя мышонком, попавшим в ловушку? Чего ждал от меня тот, кто ставил эксперимент?

Я продолжал называть ее Эммой. Это было ее имя все то время, когда я думал о ней и все больше утверждался в мысли, что под этой цементной плитой никто не захоронен.

Эмма инсценировала свою смерть. Она была несчастливой женой, тяготившейся сожительством с человеком, которого терпеть не могла, но сказать об этом не решалась. Каждый раз, когда муж возвращался домой, она пробовала сказать ему, что это не жизнь, что она погибнет, если не уйдет, она готовилась к этому разговору весь полдень, репетировала перед зеркалом, выбирала слова, выдерживала паузы, контролировала выражение лица, но едва он переступал порог дома, как она сдавалась и переводила разговор на обед, дескать, уже все готово, и за ложкой супа хлебала ложку отчаяния и безнадежности, хотя хватило бы слова даже между первым и вторым блюдом, стоило положить вилку на нетронутую тарелку, посмотреть ему в глаза и безбоязненно все высказать, но есть люди, предпочитающие скорее умереть, чем сказать правду, обманывающие прежде всего самих себя внешним спокойствием, что есть самое неприятное в любом компромиссе. Существуют слова, которые не будут произнесены и под страхом смерти. Но что, в сущности, в этом плохого, бывает, что любовь проходит, и если такое случается, то лучше и проще сразу об этом сказать, ибо с течением времени кажется, что никогда не сможешь признаться, думая о страданиях дражайшей своей половины, но стоит это произнести – и уже на следующий день начинает дышаться легче, набираешь полные легкие кислорода, никаких больше ахов и охов, ибо если свыкаешься со смертью, то к чьему-то отсутствию и подавно привыкнешь.

Но есть люди, предпочитающие исчезнуть, нежели сказать правду. Все что угодно, только чтобы никто не знал. Поэтому однажды утром Эмма, находясь на пределе отчаяния, решила, что наступило время исчезнуть, рассеяться, раствориться в воздухе. Без слов. В тишине и молчании.

Ей надо было как-то умереть. Ей пришла в голову мысль похоронить себя в метафорическом смысле, стереть себя с лица земли и заменить фотографией на цементном памятнике на соседнем кладбище. Потом она уехала далеко-далеко, но спустя несколько лет появилась и принесла себе цветок репейника.

Какой была ее жизнь все эти долгие годы? Вернулась ли она, чтобы остаться, или это был промежуточный этап перед новой миграцией?

Я был уверен, что еще с ней увижусь, и готовился к этой встрече, ибо если любовь и жизнь существуют недалеко друг от друга, то теперь они, несомненно, сблизились.