Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

слова. — Ну, а те сказали, что, мол, нету больше защитничков, так что, если мы, бляди медицинские, сами не придём ублажать господ офицеров и господ полицаев, то они всех всё равно поймают и…

— Господи! Что — и?

— А то, Тася. Что если все вместе не придём… Ты понимаешь, если все — и Терезка, и Сонька — все не придем, то всех всё равно поймают, всех… снасилуют, а потом — всё равно — в Германию, сразу. А там уже, сама знаешь, домашних — всех.

— Да Терезке ж тринадцать! Соне шестнадцать!

— Знают они, Тася. Знают. И ещё знают, что Николай Ростиславович не поможет, никто не поможет.

— Ой, Тасечка! — подняла голову Лора, её глаза блестели лихорадочно и безумно. — Да я утоплюсь! Жить не буду! Не бу-ду!! Господи, господи ж ты боже ж ты мой! Не буду!

— Так. Ясно. — Тася встала. — Зовите девочек в хату. И ждите меня.

— Ты куда? Тася?! Куда?!!

— Ждите, я сказала. Ждите!

* * *

Наступило утро. Таси всё не было. Девочки собрались идти в больничку. Говорить не хотелось. Страх сжал грудь, немного подташнивало, очень болела голова. Было очень плохо всем. Тася где-то запропастилась. Лора и Катя собирались тихо и обреченно. А Тереза и Соня, так и не получив внятного объяснения ночному происшествию, обижались и опасались чего-то злого.

Вдруг за окном застучала дробь лёгких ног. Грохнув дверью, в комнату влетела Тася. Она была без платка, волосы были растрепаны и лезли в глаза. Она держала в руках какой-то свёрток.

— Господи, как я боялась, что вы ушли! — выдохнула она. — Воды, ради бога, воды! Соня!

Но Тереза уже бежала с кружкой, а Тася, раскрасневшаяся и вся какая-то шальная, смотрела поверх кружки бешеными глазами. Она отмахивалась рукой от расспросов. Наконец она напилась и устало упала на стул.

— Тася! Ты где была?!

— К маме бегала.

— К маме? Зачем?! Тебя ж поймать могли патрули и полицаи, и вообще!

Но Тася их не слушала. Она вскочила и разорвала газетный свёрток. А на стол высыпалась какая-то невзрачная трава с желтыми цветочками.

— Вот. Смотрите. Вот они — лютики-цветочки. У меня в садочке. — засмеялась она.

— Тася?!

— Не надо, не сошла я с ума! Что вы на меня так смотрите, дурочки! — топнула ногой Тася. — Быстрее, у кого есть шприц или булавка?

— У меня есть иголка. — подскочила к ней Катя, выдернув из-за манжеты иголку с вдетой ниткой.

Тася махнула рукой, «не мешайте, мол», затем быстро обернула пучок лютиков и ещё какой-то травы куском газеты, взяла иголку, подняла подол платья, закусила его зубами и ожесточенно начала иголкой колоть ноги. Девчонки айкнули, бросились к ней, но Тася лишь что-то прорычала, продолжая себя истязать. Выступили капельки крови, Тася разминала лютики о кожу и продолжала натирать ноги соком.

На неё смотрели с ужасом.

— Так! Не смотрите на меня так. Не дурная я. Быстро свечку — иглу простерилизовать!

— Тася?!

— Лорка, не визжи! Хочешь жить?! Мы с мамой и бабушкой всё утро в лесу травы собирали. — Тася зажгла свечку и держала иглу над огнем, наблюдая, как кончик иглы стал ярко-оранжевым. — Это старинное дело. Сказали, что к вечеру всё будет в волдырях.

— Что?! В каких волдырях?!

— В самых что ни на есть заразных! А ну, живо, живее, дурочки! — слёзы брызнули у Таси из глаз. — Быстрее, девочки, хорошие мои, пожалуйста!

И подружки, уже не глядя ни на что, стали срывать с себя одежду и искалывать себя иголками. И мазались соком трав, и втирали сок в ранки. Всё делали быстро и молча. И, если бы кто увидел пятерых нагих девушек, покрытых каплями крови, в горячке натиравших себя пучками трав, то испугался бы тот невольный зритель — слишком они были красивые, слишком всё напоминало какой-то колдовской обряд. А потом все вытерлись начисто, побросали окровавленные обрывки простыней в печь, оделись и пошли к Грушевскому.

Уже к обеду им стало нехорошо. Кожа стала зудеть и болеть. Больше всего айкали Сонька и Терезка, хныкали, что чешется все тело. К вечеру они уже и боялись на себя смотреть. Да и некогда было — во второй половине дня были две операции, было не до почёсываний.

Вечером у младших поднялась температура.

Они уже собирались гасить свет, как в дверь резко и громко постучали. Девчонки, как были, в ночнушках, попрыгали под одеяла. А Лорка накинула медицинский халат и пошла к двери. Звякнула задвижка и в комнату вошли какой-то немец и Сергей Гавриловский.

— Ну что, курвы, допрыгались? — заулыбался Сергей, дыша перегаром. — Допрыгались, говорю, суки?! Сейчас господин врач вас осмотрит, га-га-га!

И заржал самым паскудным образом, брызгая слюной.

Немецкий врач выглядел вполне благообразно — он был круглый, гладкий, очень уютный и какой-то весь домашний. Он был выше среднего роста, полнота ему шла. Пухлые, немного капризные губы, небольшие глаза с белёсыми ресницами. Редеющие светло-русые волосы были аккуратно зачёсаны набок, очки в роговой оправе делали его взгляд умным и приятным. Его легче всего было представить в стоматологической клинике или в роддоме.

Немец был спокоен и даже с юмором относился к поручению. Он как-никак отвечал за здоровье своих товарищей, поэтому он ценил их предусмотрительность. Мало ли чего можно было ожидать от этих русских свиней?

Он достал из аккуратного саквояжа белоснежный халат, надел его, аккуратно застегнул, поправил очки, разглядывая остолбеневших девушек.

Немец поставил посередине комнаты табуретку, сел на нее.

— Bitte. Потхотить сюта. — показал он пальцем на Лору.

Та замотала головой в отчаянии. Тогда вперед выскочила Катя и закричала что-то на ломаном немецком. Врач понял, тонко улыбнулся и жестом прогнал Гавриловского. Полицай заржал, но вышел.

Лора, дрожа и спотыкаясь подошла к немцу. Тот посмотрел на неё и жестом показал, мол, раздевайся. Та замотала головой опять.

— Schneller! — резкий, как хлыст, голос заставил девушек вздрогнуть.

Трясущимися пальцами, еле совладав с пуговицами халата, растерянная Лорка сбросила с себя халат, потом, стесняясь и сутулясь, сняла