Одиночество - Николай Вирта

Члены губернского комитета, люди пожилые, семейные, терпеть не могли этого безжалостного палача, ходившего точно на ходулях, но Антонов был неумолим, и Герман Юрин оставался главой контрразведки.

— Ну, что скажете? — спросил Антонов своих собеседников. — Дадим бой, Петр?

Токмаков задумался, потер лысый череп, потом сказал:

— Погромят. К чему тратить силы? Не так уж их много. Да и неизвестно, что затевает против нас Овсеенко.

Антонов ткнул палец в схему окружения, набросанную неведомо кем и доставленную ему Федоровым-Горским.

— Это они задумали, чтобы досадить Овсеенко, ей-богу! Мы, мол, и без особоуполномоченных с этим бандюком разделаемся. Ловко придумали!

— Надо выводить полки из окружения, товарищ главнокомандующий, — почтительно посоветовал Герман, хлопая белесыми ресницами.

— Поздно, — заметил Токмаков. — Горский маленько опоздал с донесением. Их части заняли вот эти пункты. — Токмаков показал на карте, лежавшей перед Антоновым, линию, занятую красными: кольцо окружения было уже замкнуто ими. — Завтра-послезавтра они начнут наступление — и нам крышка. Отступать надо, главком, отступать немедля.

— Да, мышеловка добрая, — сумрачно усмехнулся Антонов. — Отступать! — процедил он. — Куда? Прижмут нас к линии, а там бронепоезда, коммунары. Искрошат, только и всего.

— Выскочить надо из мышеловки, — упрямо подобрав подбородок, сказал Токмаков. — Не пропадать же главным силам. Между прочим, не вздумай быть с нами.

— Ну, это не твоя забота.

— Нет, моя, — возразил Токмаков. — Это полки моей армии, и уж как-нибудь я сам придумаю, что делать.

— Так выдумай, черт бы тебя побрал! — разъярился Антонов.

— Так выдумал! — Герман грохнул кулаком по столу. — Перепляшем мы их! Вот те крест, перепляшем! Разрешите удалиться, через час я принесу вам план похлеще этого. — Он пренебрежительно отбросил лист с нарисованной схемой.

— Ну, посмотрим, на что ты способен, — вяло обронил Токмаков.

— Посмотрим! — с вызовом повторил Герман.

Всех штабных работников, членов сельских и прочих комитетов поднял на ноги Плужников: план Германа, одобренный Антоновым, утвердил комитет союза и в остававшиеся два дня до начала наступления красных все работали до того, что к ночи с ног валились.

Хитрая готовилась игра! В нее решил Антонов втянуть тысячи мирных людей, поднять и вывести их из сел юго-западного края губернии: вот, мол, как встречают вас мужики, как от зверей уходят от вас!

Сотни агитаторов сеяли в округе слухи о появлении Дикой дивизии азиатов и латышей, надрывая глотки, расписывали картины ужасов, читали акты и показания пострадавших, плели небылицы о сожженных селах, вырезанных семьях, о пытках и истязаниях…

Сторожеву было приказано собрать митинг в Двориках.

День был праздничный, морозный. Школа не вместила всех желающих послушать очередное выступление Ишина: любили мужики его веселую, разухабистую речь, его шуточки, поговорки и побасенки.

Митинг открыли около церкви. Люди плотно обступили паперть, на самых верхних ступеньках ее, опираясь на палки, стояли старики и старухи.

Ишин, поблескивая подловатыми глазами-щелочками, с увлечением рассказывал о нашествии «дикарей».

— Они идут, — врал Иван Егорович, — грабят и расстреливают мужиков, баб и ребятишек. В Загрятчине убитые и замученные лежат горой выше дома. Один выход у вас, отцы: отступать. Прячьте хлеб и овес, отсылайте на хутора молодых девок и баб. А вы, мужчины, запрягайте лошадей и уходите вместе с нами. Степаныч приказал главным своим силам охранять ваше отступление. Покажем мучителям: мы не хотим встречаться с вами, видеть вас и слушать ваши речи не желаем.

Митинг кончался, когда в село прискакали всадники, их лошади тяжело дышали. За ними мчались две подводы; груз на них был покрыт веретьем.

— Братцы! — закричал Герман, не сходя с гарцующей лошади. — Вот полюбуйтесь, что делают эти азиаты! — Он нагнулся и сдернул с саней веретье.

Толпа окружила подводы. Завыла истошным голосом какая-то баба. За ней закричали, запричитали другие.

Народ все плотней окружал сани.

Сторожев еле пробрался к одной подводе, и то, что он увидел, заставило побледнеть даже его: вдруг ослабли колени, свело челюсти.

В розвальнях, на соломе, лежали трупы людей; были они голы и смотрели на мир страшными черными впадинами — выколотые глаза висели на щеках. Волосы спалены и торчали, как во время засухи торчит редкая ржавая трава; носы отрезаны, рты разодраны до ушей.

— Граждане! — закричал Герман. — Обратите внимание! Эти мерзавцы пытали наших братьев. Под ногтями у них ржавые иголки, глядите!

Снова завыли бабы, безмолвно плакал Фрол Петрович.

— Их пытали трое суток! — орал Герман. — За что — неведомо. Мирные люди — женщины, старики, а вот этот, — он показал труп поменьше, — мальчишка, пяти лет нету. Граждане! Вот что делают они над нами, азияты!

Еще один всадник на лошади, покрытой инеем, прискакал в село. Он передал Ишину пакет и умчался. Вместе с ним уехал Герман — он повез страшный свой груз в другие села.

Ишин распечатал пакет и снова обратился к народу:

— Старики! Дикая дивизия идет сюда. Нынче в ночь она будет здесь. Как ударим в набат, выезжайте!

И словно ураганом разнесло толпу.

Бледный, позеленевший, Сторожев стоял, прислонившись к телефонному столбу, его тошнило.

— Иван Егорович, это что, в самом деле красные наделали? — спросил он.

Ишин, не ответив, похабно ухмыльнулся и отошел. Ему ли не знать, откуда взялись эти люди! Ему ли не известно, как Герман Юрин, поймав где-то пятерых коммунистов (да и коммунистов ли?), убил и приказал Ваньке Быку, палачу контрразведки, разделать трупы.

— Повидней освежуй, — наказывал Герман. — Чтобы пот прошибал!

— Да уж не впервой! — отвечал палач, мясник по профессии, худенький, сморщенный, красноглазый человек, неведомо за что прозванный Быком.

Герман возил по селам обезображенные трупы. Голосили бабы и дрожали от страха мужики.

Вечером к Сторожеву прибежал трясущийся Андрей Андреевич. Он побывал в десяти избах, там от него отмахивались и гнали прочь — люди были заняты своими делами, своими думами.

Он не за себя дрожал — за лошадь боялся Андрей Андреевич, за бесценную серую кобыленку, выхоженную собственными руками.

— Петр Иванович, — почти плакал он, — неужто, того-этого, и меня тронут?

— А что ты за птица! — с насмешкой спросил Сторожев. — Протокол о присоединении к Антонову подписывал?

— Подписывал!

— В комитете состоишь? Состоишь. А лошадь кто тебе дал? И лошадь заберут, и свинью зарежут. И тебя заодно!

— Зарежут? — с великой тоской переспросил Андрей Андреевич.

— И глазом не моргнут! Для них что ты, что я — один черт, одной веревочкой связаны! — убежденно отвечал Сторожев.

Ночью Андрей Андреевич заколол свинью, разделал ее, взвалил тушу в сани, накрыл соломой и крепко привязал к передку.

Завернула непогода. Всю ночь напролет шли через село антоновские полки, тянулись подводы из дальних сел: мужики увозили детей и жен, сундуки, битую скотину.

Ослепленные метелью лошади брели наудачу по дорогам и целине, натыкались друг на друга, создавали заторы, а сзади напирали все новые и новые подводы. Обезумевшие люди резали сбрую, бросали сани и верхом выбирались из несусветной свалки.

На рассвете загудел и в Двориках набат, вохровцы стучали в окна:

— Красные близко!

Трясущимися от страха руками запрягали мужики лошадей, призрачными тенями метались от изб к саням, ругались, плакали, молились.

Андрей Андреевич, закутав ребят в тряпье и рваный полушубок, умчался вместе со всеми. В поле его догнал Фрол Петрович. Друзья поехали вместе.

Где-то далеко строчили пулеметы, в селах надрывно гудел набат, бежали люди, ломались сани, падали лошади…

Верстах в десяти от села на задние подводы в темноте напоролся антоновский полк. Кавалерия шла напрямик, прокладывая дорогу плетками и прикладами винтовок, кони топтали людей, стрельба приближалась. Тысячи подвод неслись по полю, — избивая лошадей, люди уходили от смерти.

Метель не прекращалась всю ночь, дороги занесло, да и никто их не искал, — отступающие врывались в деревни, и новые сотни подвод присоединялись к ним.

Где-то верстах в пяти от Токаревки, очень близко сбоку, раздались выстрелы — отступающие круто повернули лошадей в другую сторону, и оттуда неслась встречная волна.

И вот все смешалось, сбилось в кучу, раздались вопли, стоны, треск дерева, дикая ругань, щелканье кнутов. Мимо Андрея Андреевича на паре добрых лошадок проскакала на возу, нагруженном доверху, Прасковья Сторожева, вохровцы расчищали ей путь. Данила Наумович, поспешно выбрасывал из саней сундуки и туши овец. Баптист — председатель комитета плелся по обочине, ничего не видя, распевая псалмы. Андрей Андреевич подумал: «Уж не рехнулся ли он, часом?»