Люди сороковых годов - Алексей Писемский

Неведомов просунул за ширму руку с деньгами; она их приняла у него.

- А что, вам не лучше? - спросил он.

- Нет, сегодня опять молочная лихорадка, и грудь очень болит, отвечала Каролина Карловна, нисколько, как видно, не стесняясь.

- Чем эта хозяйка больна? - спросил Павел, когда они с Неведомовым вышли из ее номера.

- Она недавно родила, - отвечал тот ровным голосом.

- Что же, она замужем?

- Нет, - отвечал Неведомов прежним тоном.

- От кого же она родила? - сказал с удивлением Павел.

- Ну, уж это ее спросите, - произнес Неведомов и улыбнулся.

- А где же у нее ребенок? - продолжал спрашивать Павел.

- В воспитательный дом, кажется, она свезла его, - ответил Неведомов.

В это время в одном из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и с головой непричесанной и растрепанной, но собой она была прехорошенькая и, как видно, престройненькая и преэфирная станом.

- Ах, это вы, Николай Семеныч! - воскликнула она. - Послушайте, прибавила она каким-то капризным тоном и болтая своей полуобутой ножкой, пошлите, пожалуйста, мне Марфушу; я целый час кричу ее; она не идет.

- А зачем вам нужна так Марфуша? - спросил Неведомов, с явным удовольствием глядя на молодую девушку.

- А затем, чтобы одеться, - отвечала та, приседая перед ним.

- Зачем же вам одеваться? Вы и так хороши, - продолжал Неведомов. Глаза его явно уже при этом разгорелись.

- Кроме того, я ужасно чаю хочу, а она мне не подает, - подхватила девушка.

- А, вот это причина уважительная, - сказал Неведомов и, подойдя к двери, ведущей вниз в кухню, крикнул: - Марфуша, ступай к Анне Ивановне!

- Сейчас! - послышался голос из низу, и когда вслед за тем горничная прибежала к Анне Ивановне и обе они захлопнули дверь в их номер, Павел спросил Неведомова:

- Кто это еще такая?

- Это одна девица приезжая, - отвечал Неведомов каким-то уважительным голосом.

- Ну, так я пойду за своими вещами, - сказал ему Павел.

- Ступайте, а потом заходите ко мне.

- Непременно! - отвечал Павел и отправился к себе на Кисловку. Он вышел из номеров m-me Гартунг как бы несколько опешенный: все, что он видел там, его очень удивило и поразило. Воспитанный в благочинии семейной и провинциальной жизни, где считалось, что если чиновник - так чиновник, монах - так монах, где позволялось родить только женщинам замужним, где девушек он привык видеть до последнего крючка застегнутыми, - тут он вдруг встретил бог знает что такое! Но как бы то ни было - такая свобода нравов ему была не неприятна!

Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.

- Какое у вас символическое убранство комнаты, - сказал Павел, не утерпев, хозяину, спокойно сидевшему на гробовом диване.

- Д-да, - протянул тот. - Убранство комнат, - продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, - тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное - ну, на это у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.

- Решительно символическое! - повторил Павел, довольный тем, что Неведомов похвалил его выражение. - Череп, вероятно, означает напоминание о смерти?

Неведомов слегка улыбнулся.

- Отчасти; кроме того, я и анатомией люблю немного заниматься, отвечал он.

- Ну, а евангелие?

Неведомов при этом вопросе уже нахмурился.

- Евангелие, - начал он совершенно серьезным тоном, - я думаю, должно быть на столе у каждого.

- А распятие, конечно, как распятая мысль на кресте, - подхватил Павел.

- Как распятая мысль на кресте, - повторил и Неведомов.

- И наконец Шекспир, - заключил Павел, взглядывая на книгу в дорогом переплете.

- Шекспир, - повторил еще раз Неведомов.

Павлу, по преимуществу, в новом его знакомом нравилось то, что тот, как ему казалось, ни одного шагу в жизни не сделал без того, чтобы не дать себе отчету, зачем и почему он это делает.

- Из Шекспира много ведь есть переводов, - полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского[37], в "Библиотеке для чтения".

- Есть, кажется, перевод Висковатова, потом перевод Карамзина "Юлия Цезаря", и, наконец, Полевой перевел, или, лучше сказать, переделал "Гамлета" Шекспира!.. - Последние слова Неведомов произнес уже несколько с насмешкой.

- Шекспир должен быть весь переведен самым точным и добросовестным образом, - проговорил Павел.

Неведомов при этом задумался на довольно продолжительное время.

- Его трудно переводить, - начал он неторопливо. - Я, впрочем, продолжал он с полуулыбкой и потупляя несколько глаза, - думаю заняться теперь этим и перевести его "Ромео и Юлию".

- Что же, это лучшая его пьеса? - спросил Павел.

- Да, это одно из самых пылких и страстных его произведений, но меня, кроме уж главного ее сюжета - любви... а кому же любовь не нравится? (Неведомов при этом усмехнулся.) Меня очень манят к ней, - продолжал он, некоторые побочные лица, которые выведены в ней.

- А именно? - сказал Павел, желая поддержать этот весьма приятный для него разговор.

- А именно - например, Лоренцо, монах, францисканец, человек совершенно уже бесстрастный и обожающий одну только природу!.. Я, пожалуй, дам вам маленькое понятие, переведу несколько намеками его монолог... - прибавил Неведомов и, с заметным одушевлением встав с своего дивана, взял одну из книг Шекспира и развернул ее. Видимо, что Шекспир был самый любимый поэт его.

- Лоренцо выходит ранним утром и говорит!..

И Неведомов, вслед за тем, смотря в книгу, стал немножко даже декламировать:

"Уже рассвет сквозь бледный пар тумана приветствует убегающую ночь!.. Но прежде, чем взойдет солнце, я должен корзину эту наполнить полезными и вредными травами! Все предметы в мире различны и все равно прекрасны, и каждому дан свой закон, и в каждом благодать и польза есть; но если предмет, изменив своему назначению, изберет себе иной путь, вдруг из добра он обращается во зло. Вот этот цветок, употреби его для обоняния - он принесет пользу; вкуси его - и он - о, чудо перемены! - смертью тебя обледенит, как будто в нем две разнородные силы: одна горит живительным огнем, другая веет холодом могилы; такие два противника и в нас: то - благодать и гибельные страсти, и если овладеют страсти нашею душой, завянет навсегда пленительный цветок".

- Превосходно! - воскликнул Павел, которому сам Неведомов показался в эти минуты таким же монахом-францисканцем, обнимающим своим умом и сердцем всю природу, и особенно его приятно поразили черты лица того, которые загорались какою-то восторженностью и вдохновением, когда он произносил некоторые слова монолога.

- Да-с, недурно, - подтвердил и Неведомов. - Шекспир есть высочайший и, в то же время, реальнейший поэт - в этом главная сила его!

- И Виктор Гюго тоже один из чрезвычайно сильных поэтов! - подхватил Павел. Когда он учился для Мари французскому языку, он все читал Виктора Гюго, потому что это был любимый поэт Мари.

- Это совсем другое! - произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. - Виктор Гюго больше всего обязан своей славой тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.

- Как это, например, хорошо его стихотворение, - подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. - "К красавице", где он говорит, что когда б он богом был, то он отдал бы за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами... У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за то.

- Это стихотворение совершенная бессмыслица, по-моему, - возразил Неведомов, - если б он богом был, то никогда и не пожелал бы ее поцелуя.

- Ну, это что же? - произнес Павел, совершенно, кажется, несогласный с этим.

- Как что же? - перебил его Неведомов. - Поэзия, в самых смелых своих сравнениях и метафорах, все-таки должна иметь здравый человеческий смысл. У нас тоже, - продолжал он, видимо, разговорившись на эту тему, - были и есть своего рода маленькие Викторы Гюго, без свойственной, разумеется, ему силы.