Звезда и шпага - Борис Сапожников

— А что же нам теперь делать, — разводил руками Пугачёв, — на этом берегу Казанки?

— Ждать, Пётр Федорович, — говорил Кутасов, — когда Михельсон выйдет дать нам бой. Он не преминет сделать это, ведь у него в подчинении, в основном, конница, а пехоту мы и без того хорошо проредили. В крепости от драгун с карабинерами толку нет, разве что раздать мушкеты, да на стены поставить. Нет, Пётр Фёдорович, Михельсон выведет свой корпус из Казани. Вот в поле-то мы его и разобьём.

— Разобьёшь ты, бригадир, — успокоился несколько Пугачёв, но ту же впав в новую крайность, смертный грех уныния, — как же. Два эскадрона из Михельсонова корпуса разнесли два твоих батальона в пух и прах.

— Разнесли, — спорить было бессмысленно, — но не в пух и прах. Из пяти рот батальона из боя вышли две, практически полного состава.

— Из пяти сотен — меньше двух, — ехидно заметил Мясников, втайне радовавшийся поражению Кутасова.

— Пусть так, — упрямо наклонил голову комбриг, — но это были два свежих батальона, только что с Урала, в бою ни разу не бывавших, а против них — пехота корпуса Михельсона и два эскадрона закалённых в боях кавалеристов. И я считаю, что шестой и восьмой рабоче-крестьянские батальоны вышли из этой битвы с честью. Да, именно с честью!

— Ну, тут уж поспорить нельзя, — кивнул несколько опешивший от напора Пугачёв. — Тогда твоим рабочим и крестьянам стоять в будущей баталии в центре построения, принимать главный удар на себя.

— Примем, — твёрдо сказал Кутасов, — и выдержим, а если не выдержим, костьми ляжем. И ещё я предлагаю сформировать из шестого и восьмого батальонов Ударный лейб-гвардии гренадерский батальон четырёхротного состава. И поставить его на правом фланге нашего строя, как и положено гренадерам.

— Будь по-твоему, бригадир, — кивнул Пугачёв. — Статс-секретарь неси бумагу, пиши рескрипт. А кого командиром этого батальона поставим?

— Я сам и буду его командиром, — заявил комбриг. — И встану с ними в строй в будущей баталии.

— Повтори-ка для моего секретаря, — Пугачёву всё же нравились «немецкие» словечки и он старался вставлять их к месту и не к месту, — как назовётся этот твой батальон.

Кутасов терпеливо несколько раз повторил длинную фразу, чтобы грамотный, но не особенно умный дьячок, вознесшийся до статс-секретарей при «императоре», старательно, даже язык высунул от усердия, записывал её. Вот так и стал комбриг комбатом.

Я покачивался в седле, радуясь, что эскадрон наш, да, впрочем, и весь полк движется исключительно шагом со скоростью марширующей параллельной колонной пехоты и катящей орудия артиллерии. Из госпиталя я сбежал на следующий день после удачного эксперимента со вставанием с койки, сил на это хватило, хоть и едва-едва. Я, качаясь, будто пьяный матрос, добрёл до квартир нашего полка, на лестнице меня увидел наш с Озоровским денщик. Всплеснув руками, старый солдат едва не выронил сапоги, которые нёс чистить, и, подперев мне плечо, помог добраться до комнаты.

— Чёрт тебя побери, Ирашин, — приветствовал меня Озоровский. — Ты о чём думаешь, а? Приполз помирать на квартиру, чтоб в госпитале не кончаться?

— Я тоже рад тебя видеть, — вымучено усмехнулся я, — а со своими предположениями можешь идти… — Я не договорил, задохнувшись от кашля, а когда сплевывал подступивший к горлу ком, по губам снова потекла кровь. Чёрт! Я думал, что кровохарканье у меня прекратилось. Видимо, перенапрягся.

— Ты мне вот что скажи, Ирашин, — спросил Озоровский. — Ты, что же, завтра в бой собираешься идти?

— Не собираюсь, — ответил я, — а пойду. В госпитале помирать легко, а выздоравливать лучше всего в чистом поле.

— Да ты понимаешь, что дуба дать можешь, даже раны не получив! — вскричал Озоровский. — Уважать себя заставить хочешь так, да?

— Нас слишком мало, Паша, — вздохнул я, откидываясь на кровати, стирая поданным мне платком кровь с губ. — Если будем по госпиталям валяться, кому воевать?

— Ну да, — буркнул неожиданно наш денщик, не отличавшийся словоохотливостью, а на моей памяти так и вообще заговоривший в первый раз, — а коли вы, вашбродь, помрёте, будет лучше.

Мы воззрились на денщика круглыми глазами, а тот поставил сапоги Озоровского в угол и ушёл в свою каморку.

— Слушай, Паша, — сказал я Озоровского, — а как зовут-то твоего денщика?

— Васильич, — ответил тот, — а что?

— Да так, просто интересно.

Я вернулся к реальности, когда полковые трубы пропели построение. Мы стояли на левом фланге и, согласно плану баталии, разработанному нашим командиром и полковником Толстым, должны были форсировать реку Казанку и немедленно, не дожидаясь пехоты, атаковать пугачёвцев. На башкир и татар не отвлекаться, ими займётся наша лёгкая кавалерия, а бить правофланговых рабоче-крестьян. Я пригляделся к нашим будущим противникам и был сильно удивлён их внешнему виду.

— Слушай, Ирашин, — обратил моё внимание на них Озоровский, — они, что это, гренадерами заделались?

Действительно, головы солдат правого фланга пугачёвской армии вместо картузов украшали высокие колпаки с медными налобниками, шапки-гренадерки, или же митры. Они как-то не сочетались с зелёными рубахами солдат.

— Вроде того, — кивнул я, тут же пожалев об этом, под черепом словно шарики свинцовые перекатывались, стукаясь друг о друга, они взрывались болью. — Раз на правом фланге поставлены.

— Послушай, Ирашин, — подъехал к нам ротмистр Коренин, — ты зря меня послушался. Ещё не поздно в госпиталь вернуться, сделаем вид, что ты оттуда и не сбегал.

— Я в порядке, — стиснул зубы я.

— Ирашин, ты себя-то видел? — вздохнул ротмистр. Похоже, он жалел, что подал мне идею сбежать из госпиталя.

Видел я себя, видел. И зря, надо сказать. Зрелище я представлял собой воистину душераздирающее. Лицо обтянуто — ну чистый череп с пиратского флага — глаза запали, на губах следы крови, как у чахоточного, рядом с ушами тёмный дорожки, из-за контузии у меня иногда шла кровь из ушей. Мундир болтается, как на вешалке, хоть и собрат складками на поясе за спиной. Вот такой вид имел я перед боем. Оставалось усмехаться про себя шутке Озоровского.

— Ну, ты, Ирашин, — сказал он, когда понял, что меня не отговорить от идеи идти в бой, — перепугаешь всех пугачёвцев одним только видом своим.

— И то хорошо, — пожал тогда я плечами.

Снова запели трубы — и кавалерия двинулась к пологому берегу Казанки под грохот артиллерии и свист ядер. И вот что странно, этот грохот, что может, кажется, и мёртвого из могилы поднять, меня ничуть не беспокоил. Я как будто спал наяву, не смотря на этот концерт для «единорога» с оркестром из орудий меньшего калибра. Но стоило прозвучать трубам, как сонливость мою будто ветром сдуло. Я тронул коня шпорами, чтобы тот перешёл с быстрого шага на рысь — из-за сильно пораненных ног облегчаться было сложновато, а потому я был рад тому, что мы быстро перешли на галоп. Я встал на стременах, чтобы не мешать коню, сильно ссутулившись, как обычно, а то ведь так и шальную пулю словить недолго. По нам уже вовсю палили казаки из стрелковых цепей, выставленных на самом краю крутого берега Казанки. Но берег этот был не столь крут, как у Ая, штурмовать его не придётся.

Мы пролетели речку, обмелевшую по случаю довольно жаркого лета, кони наши легко взлетели на берег и мы, сметя бегущих казаков из стрелковых цепей, врезались в стройное каре пугачёвских гренадер. Те не успели дать по нам залпа, да, похоже, и не собирались этого делать. И закипела жестокая рукопашная схватка.

— Холод! — кричал Михельсон. — Холод! Отрезай их от остальных! Окружай их! — Под «ними» премьер-майор понимал тех самых гренадер.

На сей раз я не чувствовал себя заводной игрушкой. Нет! Я был человеком, как нельзя острей я сейчас ощущал это. Ноги обратились в сплошную боль, я уже не чувствовал, как в них врезаются штыки, изрывая мои лосины с сапогами, да и сами ноги в клочья. Не обращая на это внимания, я раз за разом вставал на стременах, чтобы обрушить палаш на голову или плечи гренадера. Я сбивал их на землю конём, пытался затоптать, одуревший от запаха крови и злобы, разлитой в душном воздухе, конь мой бил копытами и отчаянно кусался, чем нередко спасал мне жизнь. Под крепкими лошадиными зубами трещали кости, и часто гренадер, скривившись от боли, давал маху, штык его мушкета проходил мимо моих многострадальных ног, а я успевал ударить его палашом. Гренадер падал ничком или навзничь, а я колол коня шпорами, вместо благодарности, и мы глубже врезались в живую крепость пугачёвцев. В центре её стоял весьма интересный человек. Несколько раз он вступал в рукопашную, орудуя шашкой, надо сказать, весьма умело орудуя. Он был в мундире, какие носили пугачёвские офицеры не из казаков, картуз потерялся в схватке. И если судить по знакам различия Пугачёвской армии — их мы успели выучить за время кампании — этот офицер явно не был заурядным командиром батальона. Ибо на петлицах его красовался ромб, означавший звание бригадира.