Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - Хорст Крюгер

Я снова вспоминаю этот сон, когда еду по улице Берлинер-штрассе. Вполне естественно, что тебе сегодня ночью снилась армия. Война снова здесь. Берлинер-штрассе в центральной части Франкфурта расположена параллельно целевому направлению. Только после войны, когда старый город был разрушен, ее построили как обходной путь для городского транспорта и, как нередко случается с нашим сегодняшним городским планированием, лишь наполовину добились успеха. Уже у церкви Святого Павла сплошь пробки.

Я сижу в своем автомобиле. Сегодня четверг, 27 февраля, один из тех красивых солнечных предвесенних дней, в которые следовало бы ехать в Таунус, Шпессарт, Оденвальд. Соблазнительный день, ясное голубое небо и серебристый свет: к обеду станет тепло. Я широко распахнул сдвигаемую панель крыши и тщетно пытаюсь во время езды зажечь сигару. Я думаю про этот сон: что он означает? Это ведь неправда. Я ведь больше не ефрейтор в старой форме. Гитлер мертв. Моя юность прошла. Сон ведь неправильный. Все люди в этой стране носят новые вещи, шестьдесят миллионов немцев носят новую одежду, и один из них я. В этом городе, кажется, все новое: банки и магазины, витрины и автомобили сияют холодным красивым блеском продуктов промышленности. Началась новая эпоха: эпоха технической цивилизации. Германия – развивающаяся страна мировой цивилизации, а Франкфурт – ее коммерческий центр: трезвый и жесткий, красивый и брутальный, смесь старых саксонских домов и маленького Чикаго.

Я еду на Освенцимский процесс. О нем читали в газетах: отчеты, репортажи, комментарии, поначалу привлекавшие мало внимания, вскоре вызывавшие равнодушие. Затем на смену приходят неудовольствие и скука: да что это такое? Все это такое запутанное и скучное: пять лет предварительного следствия, как говорят, и обвинительный акт по семи тысячам пунктов – кто будет обозревать, понимать, отслеживать такое? Это дело для профессионалов, современная пьеса, премьера которой состоялась на десять лет позже: уже в день своего первого представления она устарела. Роман с продолжением, длящийся уже несколько месяцев, роман ужасов, навевающий скуку: концлагерные зверства – кто будет это слушать, кому это еще интересно? Мы ведь уже все знаем. Обязательный отчет крупных газет, обязательное чтиво, которое никто не будет читать, неподходящий материал для бульварных газет, представители «Бильд» там даже не присутствовали, неподходящая тема для вечеринок. Недавно я мимоходом сказал:

– Я поеду на Освенцимский процесс.

В ответ среди гостей на званом вечере на одно мгновение установилось смущенное, озадаченное молчание.

– Да, да, ужасно, – сказал кто-то в толпе.

– Мне жаль вас, – добавила одна дама.

А хозяйка дома налила еще виски и попыталась уклониться от этой темы. Я молчал; здесь не было ни одного нациста. Просто я на званом вечере употребил неуместное слово: в нашей стране после окончания рабочего дня неохотно говорят про Освенцим; это запретное слово.

Я еду на Освенцимский процесс, потому что я хочу на это посмотреть. Я считаю: если посмотришь своими глазами – это развеет любую нечистую силу. Освенцим как нечистая сила. Это слово стало странной метафорой: метафорой зла в наше время. С ним ассоциируются кровь, страх и зверства, истерзанная, обожженная человеческая плоть, поднимающийся из труб дым и бесчисленные немецкие бухгалтеры, усердно все это фиксирующие. Освенцим как новая строфа к средневековой пляске смерти; думаешь о скелетах, костнице, смерти с косой и о саване, а также о новой механике смерти: о газе. Говорят, в нашу просвещенную эпоху больше не осталось мифов; но всякий раз, когда я слышу это слово, оно мне представляется мистическим кодовым обозначением смерти: пляска смерти в индустриальный век, новый миф о насильственной смерти, начавшийся здесь. Разве история время от времени не производит на свет новые мифы? Разве Освенцим в действительности не видение Розенберга: миф двадцатого века?

Я еду на Освенцимский процесс, чтобы прояснить для себя этот миф. Я хочу посидеть там и послушать, посмотреть и понаблюдать. Это последний шанс. Сейчас вновь началась волна политических процессов. Она важна. Это последняя возможность повстречаться с кровавым прошлым во плоти, с действующими лицами истории, увидеть преступников и их жертв не как неподвижное изображение ужаса или страдания, а как живых людей, вроде тебя или меня. Я хочу увидеть эту драму современников, пока она не канет в пучину истории. Я хочу еще раз столкнуться со своей юностью при Гитлере.

После этой волны процессов занавес времени закроется навсегда. Спектакль окончен. Его содержание станет историей, перейдет в руки историков, будут выдвигаться утверждения, направления и научные мнения; дети будут учить это в школе, с неохотой и скукой, как стихотворение Шиллера: оно превратится в материал для старших классов, как закон Пифагора или «Анабасис» Ксенофонта. Через два поколения – экзаменационное задание для абитуриентов, которое им придется вызубрить: расскажите что-нибудь про сороковые годы в Восточной Европе. И экзаменующийся, неуверенно: была большая война между русскими, немцами и поляками. И экзаменатор, несколько резче: что в то время происходило в Освенциме? И вероятно, то время покажется будушему студенту таким же далеким и чуждым, как нам – битва на Каталаунских полях. Вероятно, он это не выучил. Разве люди должны учить наизусть всю историю?

Этим солнечным февральским днем Освенцимский процесс будет проводиться в зале для заседаний городского совета в Старой ратуше Франкфурта. Франкфурт – шумный, занятой, зажиточный город, несколько суматошный и грубый, много автомобилей «Опель Рекорд», много торговцев, но здешняя земля наполнена необычайно величественной историей. С 1562 года здесь короновали немецких кайзеров. Всего в нескольких сотнях метров находится Императорский собор, собственно говоря, собором не являющийся, поскольку он никогда не был резиденцией епископа, да и, честно сказать, приходская церковь Святого Варфоломея весьма скромная. Но эти несколько сотен метров когда-то были – кто здесь знает об этом? – сакральным центром Священной Римской империи германской нации. В описаниях коронаций повествуется о торжественном действии при приеме избранника у ворот собора. Рассказывается о коронационной мессе, возложении кайзеровской мантии, опоясывании мечом Карла Великого, передаче атрибутов императорской власти, прокламации и возведении на престол венценосного монарха. Затем было торжественное шествие до церкви Святого Николая и Старой ратуши: монарх в большой мантии вышагивал на пир по случаю коронации в Старой ратуше и заступал на высшую имперскую должность. Достопочтенная земля, на которой нынче ожесточенно оспаривают место «Фольксвагены» и «Опели Рекорд», старые лимузины марки «Боргвард» и новенькие «Мерседесы». Так история заканчивается на парковочных местах.

Маленький человечек, на вид пенсионного возраста, неуверенной рукой направляет туда-сюда машины, грозящие забуксовать в мягкой глине, и на свой страх и риск изображает сторожа автопарковки. Ведь этот огромный участок глины между собором и Старой ратушей – совсем не автопарковка, это лишь большое пустое место, ставшее проблемой в шестидесятые годы, когда мы столкнулись