Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы - Борис Цирюльник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1930 году добродушный преподаватель вступил в расширяющуюся национал-социалистическую партию. Несмотря на идеи, близкие к нацистским, он глубоко уважал своих студентов евреев. Свастика на лацкане пиджака не мешала профессору Петцлю переводить в отделение нейрохирургии больных евреев с опухолями мозга и помогать своему ученику Виктору, возглавившему отделение, увеличить количество коек для лечения евреев, которым отказывали в других государственных госпиталях.
За три года Виктор побывал в четырех лагерях: Терезиенштадт, Освенцим, Кауферинг и Туркгейм. Немыслимым образом он остался в живых. Его отмороженные ноги с облезшей кожей отекли от голода, он с трудом ходил. Умирая, он наблюдал за собой с интересом, «дистанцировавшись от себя», как если бы рассказывал на воображаемом научном конгрессе о смерти в Освенциме. Любопытно, не правда ли? Понимание того, как он умирает, доставляло удовольствие и смягчало боль. Теперь страдания доставляли только мороз и голод, но не страх неотвратимой смерти, поскольку в мыслях Виктор делал любопытные заключения, которыми бы поделился с друзьями среди медиков.
Когда американские солдаты освободили узников лагеря Туркгейм, медсестры спросили Виктора, как он рассчитывает отомстить. И он ответил: «Одна баронесса-католичка, рискуя жизнью, прятала дома моего двоюродного брата… один мэр социалистических взглядов, с которым я даже не знаком, тайно передал мне еду… начальник лагеря, эсэсовец и тоже врач, за собственные деньги купил в местной аптеке лекарства для больных ссыльных… Когда пришли американские солдаты, мы спрятали его от ареста и жестокого обращения».
В 1946 году позиция узников, выступивших в защиту некоторых нацистов, возмутила французские и австрийские ассоциации, занимающиеся помощью выжившим. Они говорили: «Вина лежит на всех немцах. Они развязали мировую войну, унесшую 50 миллионов жизней и принесшую бесконечные страдания и разрушения». Виктор Франкл отвечал: «Нет понятия „коллективная вина“, многие немцы видели, что этот поток идей невозможно контролировать, и не стали плыть по течению». Часть людей поплыла в противоположном направлении, но в бурных водах сложно удержаться и не последовать за довлеющим общепринятым стереотипным мнением. Сложно давать оценку, когда вокруг из раза в раз повторяют слова, которые пристало говорить злодею. Они оседают в памяти и превращаются в необсуждаемые убеждения. И такое высказывание, как «немцы виновны в развязывании Второй мировой войны», превращается в матрицу конформизма.
Ленивый ум дружит только с тем, кто с ним соглашается и ограждается от неоднозначной правды.
Виктор Франкл занимал позицию, близкую к Ханне Арендт. По ее собственным словам, она не любила народ как разнородное единое понятие, но любила каждого человека отдельно, независимо от национальности. То, что применимо к обществу, неприменимо к его членам. Среди нацистов были садисты, жестокие варвары, но находились в их рядах и интеллектуалы. Из-за своих представлений они оказались отрезаны от разумной реальности и способны на страшнейшие преступления. Мало вспоминали о немцах, которых не захватил поток готовых идей, говорили преимущественно о тех, кто последовал за идеями о величии, чистоте и счастье, не думая о преступных последствиях. Пресса рисовала слишком контрастную картину: толпы выстраивались и шли строем с точностью до сантиметра, каски, автоматы, строевой шаг – безумный вождь превратил людей в роботов и управлял покорной толпой как одним человеком.
После возвращения в Вену Виктор волновался за судьбу Петцля. Франкл узнал, что жена Петцля погибла в лагере. Опираясь на плечо преподавателя – нациста, Виктор выплакал свое горе. В 1924 году восемнадцатилетняя Ханна Арендт увлеклась своим преподавателем Мартином Хайдеггером, ему было 34 года. Работа мысли приносила им радость. Они влюбились друг в друга, в маленький круг их знакомств вошли Герберт Маркузе, Лео Штраусс и Ганс Йонас, – все евреи. Из-за преследований евреев Ханна Арендт бежала из Германии, Хайдеггер занимал ответственный пост в центральном комитете НСДАП. В 1964 году после войны бывшие любовники встретились снова, и Ханна написала: «Мысль снова стала живой». Она уже не испытывала любви к Хайдеггеру, но продолжала восхищаться его философией и переводила его работы в США. В тот же момент Виктор фотографировался в библиотеке Хайдеггера: тот улыбался и гордился знакомством с выдающимся психиатром.
Как после такого мыслить кардинально? Кардинальность мышления превращает мировоззрение в схему.
Внутренний мир – это тысяча беспорядочных импульсов, упорядоченных нашими представлениями, которые все раскладывают по полочкам.
Подобное упрощение привносит необходимую, но чрезмерную логичность. Мне все время приходит на ум один вопрос: почему у меня в памяти сохранился портрет того солдата в черной униформе, который подошел ко мне в синагоге, куда меня заточили, и показал мне фотографию своего сынишки? Он хотел рассказать мне о своем ребенке, возможно, похожем на меня.
Но почему в моей памяти остался именно этот эпизод, но я ничего не помню о выстрелах, следы которых до сих пор видны на колоннах? Почему в 1948 году я так полюбил Эмиля, согласившегося стать моим опекуном и подарить мне клочок семьи? Сегодня я думаю, что любил в большей степени свое представление об этом человеке, воплощавшее качества моей мечты: крепкое телосложение и веселый нрав, Эмиль занимался наукой и путешествовал.
Подобное представление о нем пролило свет на мои детские фантазии. Через несколько лет я узнал, что он читал журнал «Gringoire», который издавал Моррас, и до войны принимал участие в антисемитском движении. Я был подавлен и будто онемел от растерянности, поэтому не испытал страданий. Когда я вернул себе возможность мыслить, я понял: Эмиль, используя свои связи, уговорил гестаповцев, которые пришли за Дорой, сестрой моей матери, никого не арестовывать и уйти.
Как с таким опытом остаться категоричным в своих суждениях? Кинорежиссер Клод Берри взял прообразом похожую ситуацию во время войны, когда его укрывал фермер, не любивший евреев. Этот славный малый не переставал брюзжать, сетуя на засилье евреев. Ребенок не называл ему своего имени: если бы он сказал, что его зовут Клод Лангманн, то раскрыл бы свое еврейское происхождение, что означало верную смерть. «Дядю» он любил, ему нравилось ставить его в противоречивые ситуации. Мальчик подталкивал старика выразить свою привязанность, а потом подстраивал все так, чтобы тот признался, что никогда бы не полюбил еврея. Угасла бы любовь, произнеси мальчик всего лишь одну фразу: «Я еврей»? Могло ли признание
